H/O

il

А р х а н гел ь ск

Северо-Западное книж ное издательство

1985

бабушка. Она живёт в деревне, далеко-далеко от города. К ней надо сначала лететь самолётом, потом ехать на автобусе, а потом долго идти узенькой тропинкой вдоль ручья и хорошо смотреть под ноги, чтобы не наступить на лягушку или ужа. Но я совсем забыла смотреть под ноги, потому что всё время смотрела по сторонам — на стре­коз с синими прозрачными, как льдинки, крыльями, на бабочек. Таких красивых я ещё никогда не видела. Мне было жалко расставаться с ними, когда мама сказала:

— Ну, дочка, прощайся с ручьём, со стрекозами и ба­бочками. Пусть они резвятся на приволье в своем царстве- государстве, а мы должны свернуть к лесу. Видишь — он совсем близко.

И вот он — лес, чудо из чудес! Мы шли мимо очень высоких елей. Под их мохнатыми лапами было так темно,2—8441 3

что я всё время думала: «А вдруг там волк!» Мы шагали лесной дорогой долго, пока впереди не показался какой-то непонятный светлый шар. Но, когда мы подошли ближе, это оказался никакой не шар, а лесная полянка, осве­щённая солнцем. Вся она густо заросла цветами и на них раскачивались пчёлы, совсем как на качелях.

— Мама! Нарвём цветов, они здесь такие красивые! — попросила я.

Но мама сказала:— Даша! Пока мы идём, цветы завянут и букет при­

дется бросить на дороге. Жалко! И пчёл мы потревожим. Ты послушай, как они гудят, и посмотри, как их много. У них страда в разгаре, стараются собрать побольше мёда, пока не отцвели цветы. А какой аромат... Вды­хай, дыши глубоко.

Пахло так сильно и хорошо, что мы с мамой не могли надышаться. Я думала: «Почему цветы так пахнут? Что­бы пчёлам и людям нравиться, что ли?»

Вместе с пчёлами на цветы садились и огромные, совсем как бархатные шмели. Они громко и сердито гудели. Мама сказала, что со шмелями, если их разозлить, шутки плохи. Но мы и не думали злить шмелей, а просто шли и шли. Мы так долго шли, что мне казалось — только я об этом маме не говорила, — до самой ночи не дойдём до бабушкиной деревни и тогда придётся ночевать в лесу. Я вспомнила, как перед нашим отъездом в деревню мне говорил папа: «Твоя бабушка живёт на краю света. Пока вы к ней доберётесь, узнаете, почём фунт лиха!» На­верное, мы и узнаем этот фунт лиха, когда ночь застанет нас в лесу! Но только я так подумала, как лес кончился и вдалеке показались деревянные дома.

— Вот и она, наша родная деревенька колхозная — деревянная дальняя...— Мама обняла меня и засмеялась, и громко запела красивую песню:

Тебя называют по имени-отчеству,Святая, как хлеб, деревенька моя...

А я очень устала! Мне хотелось упасть на траву, закрыть глаза и не шевелиться. И мама устала, ведь она всё время несла большую тяжёлую сумку.4

— Отдохнём, мамочка,— предложила я.— Только пять минуток. У меня ноги не могут больше двигаться...

— Ну, если так серьёзно, то отдохнём!Но тут позади послышалось фырканье лошади. Мы

оглянулись, к нам подъезжал бородатый дяденька. Ло­шадь мотала головой, отгоняя мух, а дяденька улыбался и смотрел на нас.

— А я еду и слышу: кто-то хорошо поёт, и голос, вроде бы, знакомый... Здравствуйте, горожане! — сказал дяденька и наклонил голову в белой кепке.— Узнаёшь, Татьяна Васильевна?

— Узнаю, Гриня! Ишь, какую ты себе бороду отрастил. За модой следишь, агроном?

— Это для солидности! — дяденька похлопал по шее лошади.— От шоссе пешком шагаете?

— Шагаем... Вот Даша моя устала с непривычки.— Давай-ка, Татьяна Васильевна, её на коня. В школу

скоро?— Осенью пойдёт.— Мама подняла меня, а бородатый

дяденька подхватил и посадил на лошадь, сказав: «Не трусь!»

Большой рыжий конь переступил с ноги на ногу и медленно зашагал по дороге. Мама шла рядом и разго­варивала с бородатым дяденькой, которого очень смешно называла — Гриня...

— А помнишь, Гриня,— спрашивала мама,— как я боялась заозерских собак, а ты был постоянным моим хранителем?

— Как же, как же, помню! — отвечал Гриня.— А помнишь, как ты однажды бросился на быка

Красавчика с палкой. Он тогда на мой красный платок нацелился. Ох и боялись мы этого Красавчика! Кого ни увидит, голову нагнёт — и в атаку. А от тебя тогда ушёл сконфуженный.

— И это помню, уважаемая Татьяна Васильевна!— Удивительно, Гриня, как ты всё хорошо помнишь...— Но и ты, Татьяна Васильевна, ничего не забыла.

Давай свою ношу, еле идёшь. Помнишь, как твою сумку с книгами таскал?..

Гриня взял у мамы тяжёлую сумку и всю остальную

5

дорогу больше не разговаривал. Так мы подъехали к бабушкиному дому. Он был совсем не такой, как у нас в городе. Маленький, деревянный, и стоял он на краю деревни неподалёку от родника. Я знала, что бабушка дом свой называет избой, ступеньки на крыльце — приступ­ками, коридор — сенями, а комнату — горницей.

Бабушка Маниса увидела нас в окно, всплеснула ру­ками и поспешно выбежала во двор.

— Золотой ты человек, Григорий Иванович! Таких до­рогих гостей в избу мою привёз. Заходите, заходите, же­ланные. Ой, радость-то какая... То-то сегодня сон видела к гостям.

Я вспомнила, что папа называл сны «чепухой на пост­ном масле» и тихонько об этом сказала бабушке. А она рассмеялась:

— Дашутка, внученька моя дорогая. Гли-ко, что твой отец-то высказал. Только он, хоть и учёный, а в моих снах ничего не понимает.

Григорий Иванович не согласился с нами чаевать. У не­го дел много. Он сказал: «Хорошего вам отдыха!» —и уехал. А бабушка повязала чистый передник и засте­лила стол белой скатертью. Она рассказывала маме про всякие колхозные дела и раздувала старым сапогом угли в самоваре. Мама слушала бабушку, спрашивала у неё: «Как же поживает Тимошиха с внучонком?» — и выкла­дывала из большой сумки на стол печенье и пряники, конфеты, консервы, копчёную рыбу, майонез. И ещё она раскрыла коробку с большим тортом. Потом мы попросили бабушку оставить в покое самовар и присесть. Когда она сложила руки на коленях и стала с удивлением спрашивать, что это мы затеяли, мы вручили ей тёплую шерстяную кофту и большой цветастый платок с бахро­мой.

— Ой, девоньки, баской полушалок-то! Поди, совестно мне, старухе, такой-то носить...

Я испугалась, что бабушка не возьмёт наш подарок, и стала её уговаривать:

— Что ты, что ты, бабуля! Он тебе очень идёт, очень к лицу! Примерь и посмотрись в зеркало. Ну, пожа­луйста. Видишь, как хорошо.6

Бабушка посмотрелась в зеркало и осталась довольна:— Ну дак и ладно. Раз внучка одобрила, дак и но­

сить стану.— Бабушка погладила мои волосы.— Хорошие косы у тебя растут, Дарьюшка. Ты их не стриги, как вырастешь. Коса — девичья краса, говаривали в старину.

— Бабуля! А ты сено, что ли, косила? У тебя руки сеном пахнут.

— Кабы сеном, дак и добро бы. А то — травой лебе­дой-бедой! Всё она, окаянная, за мои руки хватается, будто за какую свою вещь. Ишь, как их уделала — не руки, а коряжины...

— А какая она, лебеда-беда?— Зеленым-зелёная. Забила весь огород, все грядки.В избу вошла Тимошиха со своим внуком Мишкой.— С приездом вас, гости городские! Мишка, поздо­

ровайся!Мишка заулыбался, но здороваться не стал, опустил

голову и носком тапки чиркал по полу.— Совестится,— объяснила Тимошиха.Мы пригласили их за стол и угощали чаем с печеньем

и тортом. Тимошиха пила чай из блюдца, откусывая ма­ленькие кусочки от шоколадной конфеты, и рассказывала моей маме про Мишку. Она называла его озорником и са­танёнком. Мишка ел торт, слизывая языком с губ крем, и запивал чаем. На его носу блестели капельки пота.

— Не совладать мне вскорости с Мишкой-то. А матерь его, Валентина моя, в городу живёт и про парнишку дум не держит. Да кабы только здоровье не подводило — ноженьки мои отказываются службу служить, да годков бы помене...

Мама пообещала разыскать Валентину и поговорить с ней. Но Тимошиха замахала руками:

— Что ты, Татьяна Васильевна. Ты её разжалобишь, она и увезёт от меня мальчонку. А каково там у неё будет парню-то? Пока жива — не отдам своего сатанёнка. Уж сколь и как поживётся, дак и ладно будет.— Тимо­шиха допила чай, перевернула чашку вверх дном и поста­вила её на блюдце.— Пойдём, Мишка! Спасибо за уго­щение.

— ...А вечером мы ходили с бабушкой Манисой за3 — 8441 7

козой. Она паслась в кустах, привязанная верёвкой за колышек. Бабушка называла козу красавицей и егозиноч- кой. Я тоже, как и бабушка, почёсывала у козы шёрстку, а она смотрела на меня большими зелёными глазами.

Когда мы привели козу во двор, мама уже сшила огромный мешок и набила его сеном.

— Это наш матрас,— сказала она.— На сене очень хорошо спится.

После ужина мама постелила новый матрас в сенях на широкой деревянной скамье-топчане. Бабушка принесла из горницы две подушки в цветастых наволочках, просты­ню и одеяло. Я хотела поскорее забраться на нашу новую постель, но мама велела идти на приступки и мыть ноги. Там уже стояло ведро с водой, и в нём плавал деревянный ковшик. Мне этот ковшик очень понравился. Я долго­предолго мыла свои ноги. Наберу полный ковшик воды и медленно выливаю на пальцы, на пятки, на коленки. Вода тёплая: за день на солнышке нагрелась. Когда меня оклик­нула мама, воды в ведре уже не оставалось.

И вот наконец-то я прыгнула на матрас из сена. «Шу- шу-шу-шу...» — зашумел он. Мне стало весело. Я долго прыгала и каталась по этому матрасу, пока мама не ска­зала строгим голосом, чтобы я угомонилась. Я легла и стала смотреть на веники. Они висели на жерди вдоль стены напротив нашего топчана. Где-то очень далеко лаяла собака. «Может, на волка...» — подумала я.

Вошла бабушка.— Хорошо ли вам здесь, девоньки?— Хорошо! Очень даже хорошо... Спокойной ночи, ба­

бушка.— Ну дак тогда спите на здоровье. Пускай вам хоро­

шие сны снятся,— сказала бабушка и уже хотела ухо­дить в горницу, но я успела у неё спросить: «Кто в ве­никах шуршит?»

— Может, и жук какой елозит,— ответила бабушка.— А он к нам не наползёт?— А нечего ему у вас делать. В вениках ему сподруч­

ней, он там дома. Пускай себе хозяйствует. Спи спокойно.Мне хотелось, чтобы бабушка еще побыла с нами, и я

спросила, покажет ли она мне завтра лебеду-беду.

8

— А то как же, покажу, Дашутка. Обязательно пока­жу. Мы с тобой на неё войной пойдём.

Я еще хотела спросить, можно ли взять с собой на войну с лебедой-бедой Мишку-сатанёнка, но бабушка уже ушла.

Я поймала мамину руку, обняла её, как будто это кукла.

— Мамочка! Давай останемся здесь насовсем. Мне здесь очень нравится...

Мама вздохнула и ничего не ответила. А где-то очень далеко всё ещё лаяла и лаяла собака.

что совсем рядом громко закричал петух: «Ку-ка-ре-ку- у-у-у...» Мамы рядом не было. Я слезла с матраса и, при­открыв дверь на улицу, стала смотреть на петуха. Он был весь оранжевый-преоранжевый и очень важный. Мне захо­телось спеть ему песенку. Я громко запела:

Петя, Петя-петушок,Золотой гребешок...

«Ко-ко-ко-ко...» — закококал петух и побежал ко мне. Я быстро закрыла дверь. А он стал на приступки и не уходит. Я позвала маму, потом бабушку Манису, но мне никто не ответил. Я отворила дверь в горницу, там никого не было. На столе стоял стакан молока, на тарелке ле­жали два яйца и ватрушка с творогом, ещё тёплая. Всё это было прикрыто чистым полотенцем, вышитым красны­ми нитками. «Интересно, кто его вышивал?»— подумала10

я и стала рассматривать узор. Больше всего мне понра­вилась курочка с пушистым хвостом и алым гребешком на голове. Одно яйцо я съела, и молоко выпила, а ватрушку взяла с собой и побежала посмотреть, ушёл ли петух.

Петух стоял на приступках и не думал уходить. Я открыла дверь и далеко бросила кусочек ватрушки. Пе­тух помчался к нему. Я захлопнула дверь в сени и быстро побежала по тропинке к роднику. А петух побежал за мной. Я испугалась, что он меня клюнет, да как закричу: «Ма-а-а-а-ма...» И тут же, будто с неба свалился, Миш­ка-сатанёнок. Он бросился к петуху, размахивая огромным листом лопуха, и несколько, раз легонько шлёпнул этим листом по петушиному хвосту. Это петуху не понравилось, и он, недовольно кококая, убежал.

— Давай сбегаем к роднику,— попросила я Мишу. Он ничего не ответил, но побежал по тропинке впереди меня.

Родничок, как и вчера, когда мы ходили с бабушкой по воду, пел свою весёлую песенку: «Буль-буль-буль...» Вода фонтанчиком прыгала вверх. Из круглого озерца куда-то бежал ручей.

Мишка срезал ножичком тоненькие прутики лозы, усел­ся на траве и стал что-то мастерить. А мне захотелось нарвать цветов, здесь всякие цветы росли. Каждый цветок я долго рассматривала, нюхала. Больше всех остальных мне понравились незабудки — голубые-голубенькие с жёл­той звёздочкой посрединке. Почему их называют неза­будками? Наверное потому, что их нельзя забывать?.. Я пристроила свой букет корешками в воде озерца и стала гоняться за большой красивой бабочкой, но она поднялась высоко и улетела. Когда я подбежала к Мишке, он си­дел на том же месте и плёл корзинку из тонких блестя­щих прутиков. У него очень хорошо получалось.

— Это кто же тебя так научил плести корзинки?— Наш конюх, дед Андрон.— А ты, Миша, тут насовсем-насовсем останешься

жить, что ли?— А то куда же я денусь? Бабка старая, я ей помощ­

ник. У неё суставы болят. Одно спасение — травы. Она ими лечится.

— Миша! А травами можно лечиться от всяких-вся- ких болезней?

11

— Бабка сказывает — можно. Только люди не все тра­вы знают...— ответил Мишка. Он заканчивал плести са­мую расчудесную маленькую корзиночку. Я присела рядом и стала смотреть на его руки. А руки у Мишки все были в царапинах и ссадинах.

— Миша, трудно плести такую корзинку?— А чего трудного,— плети да и всё.— А я вот не умею так.— Эта работа не для городских девчонок,— сказал

Мишка и шмыгнул носом.— А почему не для городских девчонок?— Потому что сила нужна и сноровка. А в твоих

руках какая сила? Лозину не отломаешь.Я посмотрела на свои руки и пошла к кусту лозы,

выбрала прутик потоньше и стала его ломать и вертеть в разные стороны, но он и не думал отрываться. «Пра­вильно сказал Мишка,— моими руками ничего не сде­лать,— подумала я и оставила своё занятие. — А вот кому Мишка отдаст свою корзинку?.. Ну и пусть девает её куда хочет...» Я вспомнила, что мама говорила: «При­едешь в деревню, будешь бегать босиком по травке-му- равке...», быстренько сняла туфли и носки и стала бегать вокруг Мишки на цыпочках, как будто балерина. Я бе­гала долго-предолго и пела песенку, которую сама сочи­нила:

Жук, скажи, куда ползёшь?Где твой дом, где ты живёшь?..

— Вот, возьми,— сказал Мишка и протянул мне кор­зинку.— Это я тебе дарёнку сплёл. Дед Андрон лучше меня всякие дарёнки мастерит, так он сколько уж годов плетёт.

Я очень обрадовалась.— Спасибо тебе, Миша. Я очень буду беречь твою

дарёнку.— Попросись у своих идти с нами за травами. Я тра­

вы помогаю бабке собирать. Которые и в аптеку сдаём. У бабки-то пенсия — не больно разгуляешься.— Он помол­чал и плюнул очень ловко и очень далеко, как будто выстрелил слюной.— Бабка моя потешная, про всякую12

траву сказку знает. Любит она сказки рассказывать. Она добрая...

— Миша! А за что тебя бабушка твоя сатанёнком зо­вёт?

— А за то, что озорую,— улыбнулся Мишка.Меня звала мама. Она кричала громко, как в лесу.

Я схватила туфли и бросилась бегом по тропинке, раз­махивая корзинкой-дарёнкой. Мишка бежал за мной. У приступок опять стоял петух. Миша подошел к нему и стал гладить блестящую оранжевую спинку, высокий красный гребешок. Я тоже подошла и протянула руку, чтобы погладить пёрышки. Петух не убегал, а что-то рассказывал на своём петушином языке. Из сеней вышла мама, она сказала, чтоб я петуха не боялась. Он не драчун.

— Это его бабушка Маниса приучила за собой ходить, из ладошки зёрна клевать. Видишь, какой ручной. Его бы в цирк отдать, такого красавца.

Я очень радовалась, что мне не надо больше бояться петуха.

— Мама! Посмотри, какую дарёнку мне Миша сплёл!— Ай да Миша, ай да молодец! Надо же, как ловко

смастерил, как настоящий мастер-плетельщик.— Мама лю­бовалась корзиночкой, держа её двумя пальцами за вы­сокую ручку.— Я слышала, Миша, что ты ещё из дерева вырезаешь разные фигурки — лошадок, собак, даже лю­дей...

Мишка опустил голову и начал чиркать большим паль­цем босой ноги по песку.

— Ну...— Значит, мастеришь! А какими инструментами ты

их вырезаешь?— Андрон стамеску дал, да нож-складник. А ноздри

в носу калёным гвоздём...— А можно мне и Даше посмотреть эти твои фи­

гурки?— Ну...— Значит, можно. Ты принеси их, Миша, когда в

следующий раз придёшь к нам. Договорились?— Ну...

13

Мишка поддел на пальцы босой ноги много песку и сошвырнул его на траву. Песок зашуршал по листьям подорожника, как будто дождь пошёл.

— Мама! Ты отпусти меня идти с бабушкой Тимо- шихой и Мишкой за травами. Мне хочется сказки послу­шать. Мишкина бабушка знает сказки про все травы...

— А знаешь, дочка, мы скоро все отправимся соби­рать лекарственные травы. Сегодня же у нас есть другое дело. Ты не помнишь, кто вчера обещал бабушке Манисе воевать с лебедой-бедой?

— Я обещала, я! А можно, мама, чтобы и Миша поел с нами и тоже пошёл бы воевать с этой настырной лебедой? Она же, правда, настырная — растёт и растёт и всё за бабушкины руки цепляется.

Мама заставила нас вымыть руки с мылом. Мы быстро расправились с манной кашей на козьем молоке. Каша была просто объедение.

— Поели? Вкусно? — спросила мама.— Ага! — сказал Мишка и вытер губы рукавом ру­

башки.— Теперь за работу, зря я вас кормила, что ли? Ша­

гом марш в огород! — скомандовала мама.

то увидели там бабушку Манису и Тимошиху. Они сиде­ли в бороздках напротив друг друга, вырывали траву и по очереди пели. Бабушка Маниса тоненьким голосом про таракана, который соскочил с печи милому на плечи, а бабушка Тимошиха грубым голосом про неверного дро- лю. Такие песни называются частушками.

Я пошла к бабушке Манисе. Она быстро и ловко пропа­лывала грядку. Бабушка показала мне кудрявые росточки морковки, она даже вырвала несколько оранжевых хвости­ков.

— Вот это и есть морковка — оранжева головка, сама в земле живёт-поживает, зелёну косу ветер заплетает.— А ещё бабушка вырвала траву-лебеду.— Ой, лебеда, ле­беда — настоящая беда! Вот и рвите её, и воюйте.

15

Я и Мишка тут же пристроились в бороздах, вста­ли на колени и начали воевать. Но лебеда упиралась, вытащить её было трудно. Зато вместе с лебедой очень хорошо вырывалась морковка. Я эту нечаянно вырванную морковку складывала отдельно, а Мишка свою ловко заки­дывал травой.

— Бабушка! А я всё время с лебедой вырываю мор­ковку. И Мишка тоже. Только мы не нарочно, она сама вырывается.

— Не больно эдак-то ладно, да не сразу учёными ста­новятся. Вы рвите неторопко, да вот возьмите старые вилки. Ими землю аккуратно поддевайте, тогда трава с корнями будет вырываться, а морковка останется.

Мы стали выковыривать лебеду медленно. А тут вместе с лебедой Мишка выковырнул длинного чёрного жука и стал его засыпать землёй. Но жук всё время выползал наружу.

— Миша! Не мучай жука...— Он вредный!Я закрыла глаза руками, чтобы не видеть, как Мишка

раздавит жука. Но он не стал его давить, а зажал в кулак и швырнул далеко за забор. Мы опять работали. И вот толь­ко у меня стало получаться всё правильно, как опять слу­чилась остановка. Я зажала пучок лебеды и вдруг боль­но обожгла пальцы. В лебеде оказалась крапива.

— Такая ещё маленькая, а уже вредная, кусается как больно!

— А ты послюни,— посоветовал Мишка.Я слюнила и размазывала грязь, но пальцы всё равно

горели.— Что рукой-то размахалась? — спросила Тимоши-

ха.— Поди, крапиву схватила? Это не большая беда, по­утихнет...

— А вы знаете сказку про эту самую вредную тра­ву — крапиву?

— Знаю, знаю, Дарьюшка. Как не знать про крапиву да лебеду-беду, коли я с ними столько годов знакома. Я росла, и они росли — все рядом, все близёхонько...

Я слушала Тимошиху и смотрела на её серёжки-ко­локольчики. Она чуть-чуть шевельнёт головой, а серёж­ки — динь-динь, динь-динь.16

— Вредная, говоришь, крапива... А послушай-ко, как крапива, лебеда да лопух в лихое время людей от голодной смерти спасали. Мы теперь барами живём. Нам и слад­кие пряники не всласть. А живали-то люди не так. Ой трудно жили, ой горько. Вот и расскажу я вам не то сказ­ку, не то было такое всамделешной правдой. Только один уговор: работайте да, дело делаючи, слушайте. А дело было вот так, робята...

Жила в одной деревне семья — муж, жена да десять детей. Самому старшему всего-то двенадцать годков. А его все уже старшим величали. Семья эта была работящая. Детишки малые, а уже каждый своё дело знал. Кто огород поливал-полол, кто на сенокосе, на жатве, на картошке с отцом и матерью работал, колхозу помогал. И лён дёргали, и домовничали, и меньших нянчили. А то хо­дили в лес по грибы да по ягоды, запас для семьи на зиму готовили. Ну а которые постарше — зимой учились. Ста­рались. В школу бегали за три километра. А зимы в те времена были, ой-ой, какие сердитые да вьюжные. Бегут, бедолаги, на ногах опорки, на плечах обноски, книжки с тетрадками в холщовом мешке через плечо. А руки- то, руки, красные, пуще лап гусиных. Известное дело — стынут без рукавиц... Да всё бы ничего, кабы окаянная война не грянула.

Вот стала эта семья провожать на войну своего отца- кормильца. Дети, все десять, облепили батяню своего и завыли на все лады, что голодные волчата. Людям невмо­готу было глядеть на ребячий муравейник. Стоят и пла­чут. А только плачь не плачь — идти надо. Надо обо­ронять и землю родную, и детей своих малых от лютого гада-ворога.

Вот и ушёл Иван-кормилец с другими деревенскими мужиками. Ой, опустели дворы-то, осиротели деревни-то наши. Ни песен, ни гармоники. Всё притихло, затаилось. Остались старые да малые, да бабы-солдатки горе своё горевать.

Труднее всех приходилось Авдотье, матери десяти де­тей. Оставит она их на целый день в избе холодной одних. Чугунок похлёбки сварит — вот и вся еда. А к весне и похлёбку варить стало не из чего. Всё, что было

17i.

сОлос. мал доте:: библиотека

в запасе, съели за зиму. Плачут маленькие, просят хле­ба. Придёт мать с работы поздно, думает — все давно уснули, а они не спят, ждут мать, а вдруг она хле­бушка им принесёт. А только где ж ей, горемычной, было взять хлеба, когда его ни у кого не было. Весь хлеб колхоз на фронт отправлял...

Тимошиха взглянула на меня и заволновалась:— Ой, ой, ой... Да что же это я, такая-разэтакая,

наделала. Что же ты, Дарьюшка, плачешь-то так. Сле- зины по горошине в гряду падают... Знать, сердце у тебя доброе — затронуло страданье людское.

Тимошиха отшвырнула траву и сцепила пальцы рук. А я стала вытирать и ещё больше размазывать слёзы на щеках. Мне было очень-очень жалко голодных Ав- дотьиных детишек.

Подошла моя мама, она сняла со своей головы бе­лую косынку и вытерла моё лицо.

— Ничего, ничего,— спокойно сказала она.— Расска­зывайте им дальше про Авдотью и её детей. Наши дети должны знать, каким было детство наших матерей и ба­бушек, отцов и дедов. Обязательно должны знать!

— Ну дак и стану сказывать, раз мать велит. А ре­бячья слеза — чиста бирюза... На каком это месте я оста­новку сделала?

— На том, что весь хлеб колхозники на фронт от­правляли...

— Молодец, Дарьюшка, умна головушка. Ну дак вот, одного раза стало Авдотье так горько глядеть на своих ребятишечков голодных, что крепко задумалась солдатка, вышла из избы и как во сне побрела за околицу. А ночь та была тихая, тёмная. Земля на ту пору уже оттаяла, всякая травица из неё полезла. Только Авдотья ничего этого не примечает, одна боль перед глазами — дети го­лодные, одна дума — где еду им раздобыть. И вдруг почу­дилось ей, что кто-то её окликнул. Прислушалась — и впрямь, тоненький голос тихо, как из-под земли, шелестит: «Авдотьюшка, это я — Крапива. Ты нарви-ко травицы моей, в корытце изруби, да посоливши, истолки в ступе. Лепёшек детям и напечёшь. Они поедят, водицей родни­ковой запьют и поснут. А утречком щец им крапивных сва­18

ри погуще. Не горюй, Авдотья! — шелестели голоса,— не смотри, что Крапива да Лебеда — сорняки. Мы великую силу из земли забираем, этой силой с тобой и твоими детьми поделимся».

В тот же вечер напекла Авдотья крапивных лепёшек, вынула из печи и каждому ребятёнку — по лепёшке под нос. Едят, радуются, бедолаги, еде, глазоньки так и блестят уголёчками. Из крынки водичкой родниковой запивают. А у матери уже припасён для них котёл щец на завтраш­ний день...

Неожиданно Тимошиха прервала свой рассказ и тихо, грустно запела:

Ой ты, горе, моё горе,Моё гореваньице,Плачь, солдатка, не дождёшься Дролю на свиданьице...

Она замолчала, а мне очень хотелось знать, что было дальше, выжили ли дети Авдотьины... Я попросила ба­бушку Тимошиху:

— Пожалуйста, расскажите, что же дальше было?— А дальше-то... Вот дожила семья до тепла. Кра­

пивы с лебедой — навалом! Да брюквины, да репа, да картошина какая, да щавелёк. А там грибы и ягоды поспели, да ещё старшой сынок Ванюшка рыбёшку стал ловить. Которую на ушицу, а которую к зиме на солнце сушил-вялил.

— А как же лопух?— Ты и про лопух, Дарька, не позабыла. Ну, голо­

вушка умна! И без лопуха не обошлось. Пришла Авдотья и говорит своим детям:

— Опять чудеса приключились со мной. Иду с работы, так уморилась, что и тропы под ногами не вижу. А тут лопух за мою одёжду цепляется. Я шишку-липучку сор­ву — отброшу, сорву — отброшу. Глядь-поглядь — опять

19

шишек на моей стёганке видимо-невидимо. «Ну, пошто ты, Лопух,— спрашиваю,— ко мне прицепился?» Тут Ло­пух и заговори человеческим голосом: «Не серчай, Авдотья. Остановить тебя хочу, совет дельный дать. Ты накопай- ко моего коренья, намой водицей до чистого обличья, напарь в печи да на стол мечи. Будет тебе и твоим детям отменное угощение, силу прибавляющее, от хвори оберегающее...»

— Вот, робята, какая история приключилась. Все де­сять детей у матери Авдотьи выжили, выросли, выучи­лись. Стали хорошими людьми, потому что большую нуж­ду познали. Теперь у них всего-то вдоволь — и хлеба, и бу­лок, и одёжи разной. А в то лихолетье поделились с людь­ми силой своей, которую им Земля отдала, Крапива, Ле­беда да Лопух. Ой, робята, робята... Велика сила у Земли­цы нашей! Ой, велика!

— Эко вы рты пораскрывали, помощнички! — оклик­нула нас бабушка Маниса.— Тимошиха ещё не такое по­расскажет. Вот придёт к нам вечером чаевать да про ленивых детей и поведёт сказ...

Тут я и Мишка принялись за прополку старательно и работали до тех пор, пока не пропололи весь участок, намеченный для нас моей мамой.

— А почему же лебеду бедой называют? — спросила я у Тимошихи.

— А вот про то вечерком и узнаешь.— А вы обязательно-обязательно придёте вечерком?— Да уж приду, если самовар поставишь да в гости

позовёшь....Вечером я ставила самовар. Дым лез в глаза, а я всё

равно не отходила от него, бросала в трубу бересту, ще­пу, раздувала сапогом и ни за что, ни за что не разрешала маме и бабушке Манисе этим заниматься. Самовар уже дав­но шумел, и я не могла дождаться — когда же он закипит.20

Я с нетерпением ждала Тимошиху с Мишкой и очень беспокоилась — вдруг не придут. Но они пришли, как и обещали. Тимошиха принесла ещё горячий пирог с брус­никой.

— Отведайте и нашего гостинца,— сказала она и при­строила свой пирог на столе рядом с другой снедью.

А Мишка держал в руках плетёную корзинку и топ­тался у порога.

— Говорит, просили вы показать, что за фигурки он вырезает,— кивнула Тимошиха на Мишку и шумнула на него,— выкладывай, принёс дак!

Мишка, ни слова не говоря, подошёл к столу и стал доставать из корзинки настоящие чудеса. Он всё свобод­ное место на столе уставил фигурками, вырезанными из дерева, а те, которые на стол не поместились, поставил на лавку. Подошли мама и бабушка Маниса, стали смот­реть. Собаки, лошади, зайцы, лоси, птицы какие-то, лю­ди — все у Мишки получались очень похожими. Мы рас­сматривали эти фигурки и хвалили. А Мишка молчал, улыбался и смотрел под ноги.

— Миша,— сказала мама,— из тебя может получиться настоящий скульптор или художник!

— Не! — замотал головой Мишка.— Я трактористом буду! — и стал складывать свои деревянные скульптурки в корзину. А две — лося и коня — оставил на столе.

— Это вам дарёнки...— Спасибо, Миша. А тебе не жалко с ними расста­

ваться? — спросила мама.— А чего жалеть? Я ещё себе нарежу.— Вот уедем мы с Дашей в город, жди от нас, Миша,

посылку. Мы тебе тоже дарёнок пришлём.— Обязательно пришлём! Какая ты молодец, мамочка,

что придумала посылку,— обрадовалась я.А Мишка стоял посредине горницы, держал в руках

21

корзинку и не смотрел на нас. Но мне показалось, что ему хочется заплакать.

— Ой, самовар-то остынет! — всполошилась бабушка Маниса и усадила всех за стол.

Когда напились чаю с вкусным Тимошихиным пирогом, она посмотрела на меня, заулыбалась, позванивая серёж­ками-колокольчиками :

— Раз пообещала, то придётся рассказывать про Лебе­ду-беду, да про детей Таню да Сашу.

СПАСИТЕ ОТ ЛЕБЕДЫ-БЕДЫ

риехали брат с сестрой, Саша из города в деревню — вот, как бы и ты, Дарь-

ка,— к своей родной бабушке Анисье. А бабушка, извест­ное дело, рада внучатам. Она им и блинов напечёт, и лишенку изготовит, молока крынку на стол поставит: «Ешьте, внуки ненаглядные!» Вот наедятся дети досыта и шмыг за дверь. Целый день гоняются за разными мо­тыльками и стрекозами, целый день всё только в игры играют да забавляются — то с кошкой, то с собакой. А то с деревенскими ребятишками по высоким деревьям лазят да в птичьи гнёзда заглядывают, да с воронами войну затевают, по-всякому их дразнят.

Поглядывает на них бабушка Анисья, поглядывает да головой покачивает — не по душе ей такое. Крепко4 — 8441 23

задумалась старушка: «Неладно это, когда дети ни к ка­кому делу тяги не имеют, а только бы всё бегали да играли, да озорничали. Отдыхать — отдыхайте, и поиграть надо, а только и дело по уму и силам должно быть у детей». Уж очень не хотелось бабушке Анисье, чтоб внуки её родные выросли ленивцами и бездельниками.

Вот как-то утром опять дети досыта наелись и уже хотели бежать на луг, но бабушка остановила их и попро­сила сесть и послушать, что с ней приключилось вчера вечером:

— Внуки мои любимые, Таня и Саша! Под самым вашим окном, из которого вы в огород лазаете, да всё ворон с воробьями пугаете, гряду я вскопала. Хо-о-рошая гряда получилась. Землица на ней мягкая, тёплая. Любо было мне этакую землю руками шевелить. Всё-то я на гряде этой посадила и посеяла. Должны вырасти морковка и репка, огурцы и подсолнухи, горох и мак, да ещё два куста помидорные. На одном созреют помидоры крас­ные, на другом — жёлтые. Чтобы полить гряду как сле­дует, несколько раз сходила я на ручей за водой. При­томилась. Присела возле гряды и говорю: «Не скупись, Гряда, уроди, Земля! Всё посеяно, посажено для внуков моих, чтоб на своём огороде лакомились, чтоб в чужие огороды не заглядывали...» Только я так проговорила, как слышу — Гряда мне отвечает тихим человеческим голосом: «Это хорошо, что ты о внуках своих позабо­тилась, вдосталь для них поработала. А теперь выслу­шай мой сказ. Сама ко мне больше не подходи, воду из ручья не носи, посеянное и посаженное не поливай. И с Лебедой-бедой не воюй, и землю не рыхли. Нару­шишь мой запрет — я, Гряда, песком сыпучим рассып­люсь, а все семена в камешки оборотятся. Теперь мои хозяева и хранители — твои внуки! Они должны воду из ручья носить, и меня, Гряду, поливать утром и ве­чером. И пуще всего оберегать будущий урожай от Ле­беды-беды. Дадут ей вольную волюшку — она все всходы погубит, задушит.

— Не беспокойся, бабушка, мы будем беречь нашу Гряду, ухаживать за ней так, как она велела,— заверили бабушку Таня и Саша.

24

— Ну вот и добро, вот и ладно,— обрадовалась Анисья и повела детей в огород.— Хорошее дело делать будете. Да и работы вам не так уж много — часок утром, часок вечером. А остальное время играйте на здоровье. День летний велик. И загорайте, и купайтесь в ручье, и с ро- бятами бегайте по лугу. Только гнёзда птичьи не зорите, птенцов малых не тревожьте. А скоро я вас в лес поведу по грибы да по ягоды,— пообещала Анисья внукам.

Всю неделю дети работали охотно. Бабка на своих внуков не нарадуется. Пойдёт на колхозное поле, всем своим товаркам рассказывает:

— Ой, внуки у меня — чисто золото! Встанут споза­ранку, малы ведёрушки схватят и бегом на ручей. Воду носят, Гряду поливают, ублажают огурцы с горохом, репу с морковью, мак с подсолнухами да кусты помидорные. Уж так-то стараются — любо-дорого!

— Повезло тебе, Анисьюшка, с внуками, ой как по­везло! Нет на свете хуже человека, чем обибока лени­вый...— говорили колхозницы.

А далыне-то так дело было. Приключился ночью дождь — весёлый, спорый, шумливый. По крыше стучит, по окнам ручейками бегом бежит, уж он-то землю поли­вает, уж он-то каждый листок, травинку омыл.

Проснулись дети утречком — обрадовались: не надо на ручей с ведёрушками бежать, не надо воду носить, Гряду ублажать.

— Ура-а-а-а! — закричал Саша и запрыгал, как мячик.— Ура-а-а-а! — захлопала в ладошки Таня.Вот накормила Анисья внуков и пошла из избы по

своим делам. А дети в шашки поиграли, почитали сказ­ку про Конька-Горбунка, а тут и дождик перестал буянить. Небо разъяснело, солнышко выглянуло. Выбежали робятки на улку и ну по лужам бегать, жеребятами скакать, и песни самы развесёлы распевать...

— А какие песни они пели? — спросила я у Тимо- шихи.

— А самы разны.— А вы их помните?— Как не помнить, помню...— Ба! А как ты их можешь помнить, когда тебя там

вовсе не было? — спросил Мишка и шмыгнул носом.25

— Так бабка Анисья мне и про внуков рассказала, и про то, какие песни они в то утро пели.

— А про что, про что они пели?Тимошиха позвонила серёжками-колокольчиками:— А вот про комара и пели:

Ой комар ты, комарина,Искусал у Марьи сына —Лоб, носок, ручонку, ножку,Да и ринулся на кошку...Эй, народ, ловите зверя,Чтоб не вылетел за двери,Да свяжите ему ноги,Чтоб в избу не знал дороги...

Вот так поют да притопывают, только брызги во все стороны летят, водой с головы до пят друг дружку ока­тывают.

На следующее утро сестрёнка братишке говорит:— Пойдём, Саша, работать — воду носить, Гряду нашу

поливать.— Так вчера же дождь был, она хорошо напилась,—

зевая ответил Саша.И опять дети весь-то денёк в разные игры играли,

а к вечеру так притомились, что про Гряду и не вспомни­ли. Утром опять Таня Саше напомнила про Гряду, но Саша перевернулся на другой бок и одеяло на уши натя­нул — ничего, мол, не слышу. Он ещё вчера договорился с мальчишками ловить пескарей в ручье, и ему не хотелось подводить товарищей.

— Таня! Давай-ка вечером поработаем подольше, ни­чего с Грядой нашей не приключится.

Но вот и вечер наступил, а дети не навестили свою Гряду, не напоили водицей. Не пришли они в огород и ещё три дня. А деньки-то стояли жаркие. Солнце пекло так сильно, что на песок босыми ногами становиться было боязно, того и гляди, что пятки поджаришь. Ночью и то душно. Окно у ребят открыто, только марлей заве­шено, чтоб комары не залетали, робятишек не кусали.

Вот крепко спят дети, позабыв наказ Гряды и обе­щание, данное бабке Анисье. Спали бы они и на этот раз ещё долго, да случилось так, что Серая Ворона обле­тала огород. Заметила она непорядок, рассердилась, прыг­26

нула на подоконник к робятам и закаркала во всю мо­ченьку:

— Кар-р-р-р! Кар-р-р-р! Беда-а-а-а! Проснитесь обман- щики-обегцалыцики, лентяи-разгильдяи. Гр-р-р-яда ваша пр-р-р-ропадает! Пр-р-р-р-ропадает! Серая Ворона несколь­ко раз долбанула марлевую занавеску на окне и улетела прочь, будто её и не было.

А робятки-то проснулись и не могут понять: во сне им Серая Ворона приснилась, или она на самом деле прилетела и обозвала их обманщиками-обещалыциками, лентяями-разгильдяями. Стали дети прислушиваться, и по­чудилось им, что за окном какие-то жалобные голоса раздаются: «Пропа-а-адаем... Погиба-а-а-аем... Спаси-и-и- ите... Помоги-и-и-те...»

Подбежали дети к окошку и ясно услышали, как совсем близёхонько плачет и причитает Морковка:

— Спасите меня от Лебеды-беды! Душит она меня. Всю воду из земли высосала. Дайте мне пить! Пи-и-и-ть...

А с другого конца Гряды еле доносится ещё один тихий голос:

— Я мог бы стать Огурцом-молодцом, но и мне не даёт расти Лебеда-беда. От света заслонила, воду отняла, жирными корнями оплела, листьями на мне повисла. Ох, душно мне, душно! Напоите водой... Вырвите Ле- беду-у-у-беду-у-у-у...

Жалуются Подсолнухи и Маки:— Ря-я-я-нем... Вя-я-я-нем... Слабе-е-е-ем...Стонет Горох:— Я — Горох, ох, ох... Я совсем занемог... Ох, ох...

Сохну-у-у, желтею-ю-ю-ю...Жалуются Помидорные Кусты:— Почему нас бросили наши хозяева? Разве они хо­

тят, чтобы мы погибли? Вот-вот наши корни окаменеют, а Гряда-матушка рассыплется песком сыпучим...

27

Не выдержала Таня, громко заплакала:— Это мы виноваты-ы-ы-ы, что Гряда наша погиба-а-а-

ет.— Мы виноваты,— повторил Саша.— Но ты, Таня, не

плачь. Раз они подают голоса, значит — живы! Значит — мы им можем помочь. Прыгай в окно, побежим к ручью по воду.

Схватили дети свои ведёрушки и десять раз без отды­ха сбегали к ручью. Двадцать полнёхоньких ведёрушек воды вылили на Гряду. А она-то, горемыка огородная, шепчет ребятишкам: «Ма-а-а-а-ло-о-о-о! Не напилась...»

Дети ещё раз десять раз сбегали на ручей, ещё двадцать ведёрок принесли водицы, и всю-то её дождём из лейки над Грядой рассеяли.

А Гряда опять своё:— Не напилась досыта! Лебеда-беда воду ворует —

пьёт и жиреет, пьёт и жиреет. Вырвите её с корнями, бросьте на пекучее солнце!

Принялись брат с сестрой Лебеду-беду рвать. А та крепко корнями за землю уцепилась. Пищит, детям руки зелёным соком марает, кусачей крапивой в пальцы ты­чет. А тут ещё друзья-товарищи прибежали, зовут Таню и Сашу в мяч играть. Но они даже слушать их не стали. «Кончим дело — будем гулять смело!» — сказали дети друзьям-товарищам и никуда не побежали, пока всю сор­ную траву не вырвали, пока не расправились с Лебедой- бедой, пока всю землю на Гряде старыми вилками не взрыхлили, пока не напоили все растения досыта.

— Ох до чего же вы, бабушкины внуки, славно убла­жили Гряду свою! Теперь мне не надо сыпучим песком рассыпаться,— прошептала Гряда и вся зазеленела.

С той поры Таня и Саша ни одного дня не пропуска­ли, чтоб не навестить Гряду свою. Ни одной сорной травин­ке не давали расти. Уж они Гряду охорашивали, водой28

ублажали, и всякие хорошие слова, да всё стишками- песенками, наговаривали ей.

Тимошиха улыбнулась, и мы с Мишкой заулыбались, потому что обрадовались за Гряду.

— А что дальше было? — спрашиваю я у Тимошихи.— А дальше вот что было. Дети спят — носами со­

пят. Солнышко только-только из-за леса показалось. А Се­рая Ворона тут как тут! Огород облетела, всё оглядела да и прыгнула на подоконник.

— Пр-р-роснитесь, посмотр-р-рите, что твор-р-р-рится на вашей Гр-р-ряде. Кар-р-р, кр-р-р-расота какая!

Вскочили дети:— Саша! Ты слышал?— Слышал! Серая Ворона опять прилетала, про красо­

ту каркала.— А ещё ты что-нибудь слышишь?— Слышу, слышу! Какая-то музыка и колокольчики

звенят...Выглянули дети из окна и ахнули. Всё-то на их Гря­

де цвело-ликовало. Маки красными огнями на солнце полыхали. Подсолнухи-великаны золотыми коронами пчёл привораживали. Огурцы-молодцы цветами-звёздами ра­зукрасились, листья-зонтики повыставили, гренадерские усы покручивают. А уж Морковка, а уж Морковка... Рас­краснелась, разрумянилась. Ветер её зелёные кудри то заплетёт, то расплетёт — красавица в терему у людей на виду!

Такого чуда ни на одной гряде, ни в одном огороде не бывало!

— Ай да внуки у тебя, Анисья. Ай да молодцы! — говорили все, кто приходил подивиться на урожай. — Счастливая ты, бабушка, хорошими, трудолюбивыми людьми вырастут у тебя Таня и Саша!

— А уж то, что скажут колхозницы,— сущая правда. Они зря слов на ветер бросать не станут. Вот так было

29

дело-то,— закончила свой рассказ Тимошиха и допила чай, хотя он уже совсем остыл.

— Ой, добро-то горло промочила, пересохло оно у меня, пока вам про огородные дела рассказывала. А вы, ро- бята, смекайте, да что добро — на ус мотайте.

Я посмотрела в окно и увидела на тёмном небе круг­лую и очень яркую луну. Тимошиха тоже увидела луну.

— Ой, загуляла я с вами до луны, до петухов! — она легонько подтолкнула Мишку в плечо, и они оба поспешно ушли домой.

гда мы отправились за лечебными травами. Тимошиха и бабушка Маниса до этого все дни были заняты. Они пололи свёклу на большом колхозном поле. А вчера вече­ром бабушка Маниса сказала:

— Завтра, девоньки, баста! Выходной! Пойдём за тра­вами, самая пора наступила их собирать. А то начнёт­ся покос, тогда всем травам конец. Да пускай-ко Да- шутка поглядит на Зелёный угор и запомнит его креп­ко-накрепко.

Мы долго шли тропкой через кусты, которые бабушка называла лозняками и ольшаниками, потом лугом, по­том возле поля, где клевер растёт, потом мимо овса, и наконец-то вышли к Зелёному угору. Это такая длинная большая гора. На ней росло столько разных цветов, что

31

их никто не мог бы сосчитать... Белые, красные, синие, голубые, оранжевые, лиловые, жёлтые, розовые...

— Ой, ой,— кричала я и бегала от одного цветка к дру­гому. Мишка тоже бегал. Он даже кувыркался и катался по цветам, за это Тимошиха ругала Мишку:

— Уймись, сатанёнок. Пошто природу рушишь?Но Мишка всё равно ещё немножко покувыркался

по цветам и перестал. А я срывала цветы и спраши­вала:

— Миша! Как называется этот?Он отвечал: «Мята, иван-чай, синюшник, душица, то­

локнянка». А один цветок он назвал курослепом.— Миша! А курослеп зачем нужен? Чтобы куры слеп­

ли, что ли? Они, что, понюхают этот курослеп и ста­нут слепыми?

— А на кой им слепнуть? Куры не собаки, чтоб им всё подряд нюхать. Курослепом люди болезни лечат.

Я очень завидовала Мишке, что он знает так много трав и цветов. Он даже знает, какие болезни можно ле­чить травами. Его этому Тимошиха научила. Я думаю, что Мишка, когда вырастет, будет доктором.

Мы побежали с Мишкой к бабушке Тимошихе узнать, какие травы будем собирать, но она сказала, что нужно маленько отдохнуть, потому что у неё гудят ноги.

— Миша! А как это — гудят ноги?— А вот когда станешь старой, тогда и узнаешь...Мы все присели у разостланного платка, на который

бабушка Маниса положила узелок с пирогами и шань­гами.

— Почему это здесь столько цветов? — спросила я у Тимошихи.— Так много разных разноцветных?..

— А это они, Дарька, на Зелёный угор на посиделки каждое лето собираются. В городах разные вечера да балы устраивали, а у нас, в деревне,— посиделки. При­дут к кому-нибудь в избу робята, девчата. Вот девки пряжу прядут, полотенца да сарафаны разными узорами расшивают. Ну а парни деревянные ложки вырезают, ковши, плетут коробы да разные страшные истории рас­сказывают про лешевы огни на болоте. И тут, известное дело, парни к девчатам приглядываются,— какая из них32

лучшая мастерица, на руки быстрая, какая нравом не спесивая, сердцем добрая. Какую, значит, невестой своей назвать...

Тимошиха посмотрела вдоль Зелёного угора, тряхну­ла головой. Звякнули серёжки-колокольчики.

— Ну а цветы, они, как и люди, на посиделки со­бираются. Видишь, сколько их на этом угоре! Подивись-ко, матушка, красота-то какая. И жить хочется, и помереть в этаком букете не страшно. Уж поверь мне, у них, у цве­тов этих и трав разных, есть о чём рассказать друг дружке. Им тоже охота похвастаться своей красой и си­лой целебной...

Глянь-ко на берёзу во-о-н ту, что косы свои зелёны до земли свесила. В наших местах никто не посмеет ветки её на веники ломать. Берёза эта не простая — она тут Царица! Кабы кто-нибудь мог понять язык этого дерева, про что листьями шумит, то услышал бы от неё историю, что приключилась на этом Зелёном угоре...

Мне очень захотелось узнать, какая же история здесь приключилась, но Тимошиха долго молчала, вертела в ру­ке какую-то травку, нюхала её, мяла пальцами стебе­лёк и не рассказывала историю...

— Ну уж затравила, так рассказывай, нечего томить робят. Вишь — глазёнки по яблоку.

— Раз генерал Маниса Федотовна приказала, то при­дётся рассказывать,— дурачась, отдала честь Тимошиха, приложив руку к серёжке-колокольчику.— Придётся ува­жить робяток. Только вы уж сами смекайте, что здесь — правда, а что — сказка.

...А случилась эта история давненько. Война тогда шла. Ой, воевал наш народ, воевал — не на жизнь, а на смерть. Заполонили вороги нашу землицу, испоганили. И сколько их наши солдаты ни били, они всё лезли и лезли. Грабили, города и деревни огнём палили. А уж над народом нашим лютовали — стреляли, вешали, пыт­ками мучали. Детишек малых, женщин, стариков живы­ми в избах сжигали...

— Зачем, зачем они это делали? — спрашиваю у Ти- мошихи и боюсь расплакаться.

— Зачем? А чтоб русский народ под корень извести.

33

Враг — он на то и враг. Такое творили, что и вспоми­нать страшно. Вот в это самое чёрное время случилось одной молоденькой девушке из наших мест — Грушей её звали — быть на станции с подводой, молоко она отво­зила для отправки в госпиталь. А тут аккурат подошёл эшелон с ранеными. Подбежала она к вагонам, смотрит в окна, а слёзы по щекам сами по себе бегут. Отца вспоминает, братьев своих, робят-одногодок, которые вое­вать пошли. И на неё раненые глядят. Которые улыбают­ся, машут ей, а которые глядят строго-строго. А тут выходит из вагона доктор и громко спрашивает у на­рода: «Есть ли здесь кто из деревни Васильки, из кол­хоза «Родина»?»

Девчонка встрепенулась, подбежала к доктору.— Я,— говорит,— из деревни Васильки. С подводой!— Ну вот и хорошо,— обрадовался доктор.— Ехал с

нами паренёк один. Ранение у него было тяжёлое. Про­сил, если умрёт, чтоб на этой станции сняли с поезда. Так вот, девушка, отвези его тело в родную деревню. Пусть мать похоронит, да непременно на Зелёном угоре. Это его последняя просьба.

— А как паренька-то звали? — еле слышно спросила Груша.

— Васей звали. Василием Лисичкиным,— ответил док­тор.

— Вася...— только и выговорила девушка и руками лицо закрыла.

Вот вынесли из вагона на носилках тело Васи Ли­сичкина, в телеге уложили и плащ-палаткой прикрыли. Военные люди три выстрела в небо послали — салют, значит, Васе прощальный. А девчонка та стоит, будто окаменела. Тронул её доктор за плечо:

— Вези, дочка, героя. Доехал воин до родной земли. Доставь его к дому родной матери и низко ей поклонись от всех нас...

Поезд ушёл, а девчонка как во сне взяла вожжи в ру­ки, привычно тронула лошадь. Идёт горемыка рядком с телегой, где лежит её лучший дружок Вася Лисичкин, и дороги перед собой не видит. Вспоминает, вспоминает Васю, как вместе по грибы и ягоды в лес бегали, как в район на комсомольские собрания ходили да поздно 34

вечером возвращались, да всё этот Зелёный угор мино­вать не могли. Будто магнитом тянул он их к себе. Сколько разов-то встречали рассветы на этом Зелёном угоре...

А вот как обернулось-то всё. Везёт девушка Грушень- ка своего любимого дружка не живого — мёртвого. Мол­чит он, словечка ей ласкового не скажет. Везёт она его в деревню Васильки к матушке родной — хоронить. И та­кая чёрная тоска одолела Грушеньку, что не заметила она, как солнце зашло, как вся округа туманом заку­талась, как конь привёз телегу на Зелёный угор и остано­вился под берёзой, аккурат вот под этой самой берёзой...

А было это в ту летнюю пору, когда заря с зарёй встречаются. Было это в самую короткую июньскую ночь. Цвели в то лето травы так буйно, что люди и не помнили такого цвета, такой красоты. Выросли они на угоре выше роста человеческого. Стоит конь под берёзой, весь в цве­тах, как в венке. Глаза закрыл, хвостом не махнёт, ухом не поведёт. «Что же это? То ли я сама коня сюда напра­вила, то ли конь по своей охоте на Зелёный угор под­воду притащил?» — подумала Грушенька. Подумала-по- думала да и решила открыть лицо Васюткино. Пускай все цветы Зелёного угора поклонятся ему. Вот протяну­ла она руку и откинула край солдатской плащ-палатки. Глянула — лежит её дружок Вася как живой, только в лице — ни кровиночки.

Не смогла стерпеть Грушенька такую муку, кинулась она на землю, обхватила руками травы-цветы, просит их: «Помогите вы нам, наши любимые травы волшеб- ные-чародейные, исцелите солдата-защитника Васеньку, моего суженого. Не могу я его неживого привезти к дому его матушки. И жить я не хочу, если Вася, мой любимый, в земле лежать будет...»

Наплакалась Грушенька, травы обнимаючи, так, что уже и слёз не стало, все выплакала. Затихла девчонка. И стало с ней что-то непонятное твориться. Боль в сердце унялась. Лежит она подле телеги в цветах. Они к ней головками клонятся, росинками лицо кропят. Глаза у Грушеньки открыты, в небо глядят, а нет сил ни рукой, ни ногой пошевелить. Лежит девушка, будто и земли не касается. И чудится ей — травы между собой разговор повели. И главная над ними — Берёза Белая.

35

— Хвала тебе, Дрёма-трава! — заговорила Берёза Бе­лая.— Помогли твои чары — успокоилась невеста солдата Василия. Крепко дремлет и конь, про еду и питьё по­забыл.

Встрепенулась Царица Зелёного угора — Берёза Белая, поплыл её голос над цветами-травами:

— Где вы, Ромашки — озорницы луговые? Разбежи­тесь во все стороны, Отыщите мне Порезник-траву...

— Тут я! Приказывай, Царица! — отозвался Порезник- трава.

— Сотвори-ко чудо, тебе подвластное. Заживи все ра­ны солдатские, да так постарайся, чтоб и следов не оста­лось.

— Всё сделаю, как велишь, Берёза Белая!Опять шумнул лист на Берёзе Белой:— Эге-гей! Где ты, Дягель? Привстань, поднимись во

весь свой богатырский рост. Погляди, где у нас растёт-жи- вёт Бессмертник-трава?

— А тут я! У камня гранитного, в землю вросшего,— отозвался Бессмертник-трава, от сорока недугов исцеляю­щая.

— Тебе, Бессмертник, велю исцелить, излечить от ран тяжёлых солдата Лисичкина.

— Всё исполню, как велишь, Царица наша! — отозвал­ся Бессмертник и низко поклонился.

— Вижу и тебя, гостья наша заморская — Дивина- царская свеча! Встань подле солдата Василия Лисичкина. Не жалей света колдовского, аромата медового, невидан­ной силою богатого! — приказала Берёза Белая Дивине- царской свече и сама легонько, ласково провела ветвями- косами зелёными по лицу и всему телу Васи Лисичкина.

Дохнул ветерок, поплыли над Зелёным угором запа­хи-ароматы, да такие, что словами не высказать. Заискрил­ся над травами свет чуду подобный. Все-то кругом заше­лестело, зашепталось. Послышалась музыка с тонким се­ребряным перезвоном, и все цветы Зелёного угора повели хороводы. То они к землице низёхонько наклонятся, то поднимутся во весь рост, будто надобно им дотянуться до зоревого неба. И все травы-цветы колдовской силой запаха, росы, пыльцы овеяли, окутали, окропили тело36

солдата Василия. Будят они его ласковыми голосами, шелестами-перезвонами.

И случилось тут, робята, чудо превеликое: услыхала Грушенька, как забилось сердечко её дружка Васи: «Тук- тук, тук-тук...» Встрепенулась тут девонька, собрала всю свою силушку, чтоб с земли подняться. Стала руками по цветам-травам водить да и ухватилась за Любим-тра- ву, тут чары Дрёмы-травы и развеялись. Вскочила Гру­ша, смотрит на Васю — вся обмирает. А он будто крепко­крепко спал и только проснулся,— руки к ней тянет, шёпотком говорит ей: «Грушенька! Любимая моя, ромашка моя полевая...» Бросилась Грушенька к нему, щекой к его щеке прильнула и заплакала, от счастья и радости заплакала. «Васенька! — говорит она своему дружку.— Это наш Зелёный угор жизнь тебе вернул!» А Вася про­вёл по её щекам рукой, слёзы смахнул и говорит ей: «Знать, нельзя убить жизнь в русском солдате, пока есть на нашей Земле Зелёные угоры с Родниками певучими, Берёзами Белыми. И пока они будут, не совладать смерти с народом нашим. Он навсегда! Он вечный!»

Закончила Тимошиха рассказ про Зелёный угор и Бе­рёзу Белую, про Васю Лисичкина и Грушеньку. А мы долго ещё сидели и молчали.

— Ну-ко, робята,— окликнула нас Тимошиха.— Чем зимой простуду лечить будем? Цветы и травы не в оби­де, когда на доброе дело их люди собирают.

Тимошиха поднялась и медленно пошла, отыскивая целебные травинки и цветы. А мама сказала:

— Миша! Твоя бабушка — сама мудрость! Ты хорошо запомни всё, что она рассказывает. На всю жизнь за­помни...

Домой мы вернулись поздно вечером. Связали в пучки и развесили сушить травы тысячелистника, зверобоя, ду­шицы, мяты. Листья мать-и-мачехи расстелили на газетах. Мама приготовила постель и сказала, чтобы я ложилась спать. Но мне очень хотелось поговорить с бабушкой Манисой. Приоткрыв дверь в горницу, я увидела, как ба­бушка стояла на коленях и смотрела на фотографию в рамочке. Это был мой дедушка Василий. Но был он на фотографии совсем-совсем молодым. Весело смотрел

37

со стены на бабушку, улыбался. На его стриженой голо­ве ловко сидела пилотка. Я ещё раньше хорошо рассмотре­ла эту фотографию. Бабушка Маниса не услышала, как я открыла дверь. Наверное, она что-то говорила дедушке на фотографии, потому что губы у неё шевелились... Я не стала мешать бабушке. Тихо-тихо прикрыла дверь и ушла в сени к маме.

Когда я улеглась на нашей постели и закрыла глаза, передо мной как на экране телевизора появился Зелё­ный угор с ромашками и колокольчиками, кукушкиными слёзками и зверобоем...

«Живи, живи, Зелёный угор! Всегда, вечно — живи, милый Зелёный угор с волшебной Берёзой Белой...» — подумала я и, уже совсем засыпая, услышала — гремел гром. «Ночью гроза будет...»

са спросила: «Хочешь поглядеть, как лён цветёт?» Я обра­довалась и сразу же согласилась пойти с ней в поле.

— Ну тогда собирайся...Она готовила завтрак, а я набрала в плошку перло­

вой крупы и пошла кормить петуха. Я очень полюбила кормить его. Он такой забавный,— возьмёт в клюв крупин­ку, уронит на гладкую дорожку и сзывает кур. Одна из них подбежит, склюнет зерно, а петух доволен: «Ко-ко-ко- ко!» — и мчится ко мне за следующей крупинкой.

— Дашутка! — позвала меня бабушка.— Бросай ты этого озорника, да поторопи маму, она на огороде. Солн­це уже во-о-он как высоко.

39

...Когда стали подходить к полю, на котором рос лён, бабушка Маниса сказала:

— Вон он, наш ленок драгоценный. Ишь, как волна- ми-то всё ходит, как бушует да красуется на ветру. Чисто океан лазоревый! — Бабушка обнимала лён и окунала своё коричневое, всё в мелких морщинах, лицо в синие цветки.— Ой ты, лён, лён... Первой моей зыбкой был сно- пок льна. Пелёнки и рубашки — опять же ленок. Поло­тенцами льняными утиралась. Спала на льняном матрасе, льняным одеялом покрывалась. Да и родилась я на льня­ном поле...

Мы шли вдоль льняного поля. Оно и вправду было большое-большое, как океан, и конца ему не было видно. Бабушка и мама наклонялись и вырывали высокую ле­беду, а я относила её подальше от льна и скидывала в кучу.

— А уж сколь из льна в нашем роду ниток напряли, сколь полотен наткали — и на юбки, и на кофты, и на рубахи мужикам. А полотенец-то, полотенец по сколь срабатывали! К праздникам всю избу ими увешивали. Да всё расшитыми, узористыми, с кружевами плетёными...

Я вспомнила про царь-полотенце, мне мама про него рассказывала.

— Бабушка! А есть у тебя царь-полотенце? Ты мне покажешь его?

— Есть, милая, царь-полотенце, есть! Как не быть, я его ой как берегу, в голод сберегла. Это наша родовая память. Моя бабка, а твоя, Дашутка, прапрабабка его выткала да узорами разными изукрасила.

— Бабушка! А почему это полотенце назвали царь- полотенцем?

— А вот присядем ненадолочко, я тебе расскажу...Было это давно, когда ещё мои дедушка да бабушка

молодые были. Пришёл дедка из леса и говорит бабушке: «Анюта! Вспахал я в глухом лесу земли малость, лён посеял. Может, не пронюхает староста, не возьмёт с нас подати...»

— Какие подати?— В ту пору, Дарьюшка, кто на земле работал, дол­

жен был половину урожая помещикам-дармоедам отва­40

ливать. А кому ж охота свой труд за так отдавать? Пла­тить ни за что ни про что подати... Вот и пытались крестья­не хоть часть урожая скрыть.

— А давно это было, бабушка? При царе?— При царе, Дарьюшка. Слушай-ко дальше. Бежит

лето, солнце греет, дождик поливает — растёт в секрет­ном месте лён богатырь богатырём. Настала пора лён дёргать, до дела доводить. Дед с бабкой набрали еды на три дня: крынку мёда, два каравая хлеба, ячневой крупы на кашу, прихватили котелок медный и отпра­вились урожай собирать. Весь день лён дёргали, в сноп- ки вязали, в бабки ставили. Вечером поели каши с мё­дом, водой запили да отдыхать легли на подстил из елового лапника. А в костёр сырых валежин навалили, чтоб дым комаров отпугивал.

Дед сразу уснул, а бабушка не спит, всё думает, что из такого богатырского льна сделать ей? И надумала она соткать дочкам своим по шесть полотенец. Пускай, мол, мать да отца помнят. А было у бабушки с дедуш­кой пятеро девчат, все погодки малые. Вот если каж­дой по шести полотенец, то надо на тридцать полоте­нец полотна наткать и каждое из них узором расшить- разукрасить. «Работа большая, да сердцу милая», — ре­шила бабушка и закрыла глаза, чтоб уснуть. Но тут почудилось ей — трещит валежник. Поднялась, прислу­шалась — тихо стало. А потом опять затрещало. «Не иначе — медведь!» Хотела она деда разбудить, да пере­думала — осерчает. Скажет: «Пошто зря будишь, мед­ведь к огню не пойдёт!» Лежит бабушка, уснуть не мо­жет. Слышит, ворочается лесной хозяин неподалёку. Страшно ей. И надумала она задобрить гостя незваного. Намазала мёдом кусок хлеба и швырнула в ту сторону, где валежник трещал.

Утром проснулся дед, бабушка ему и рассказала, как медведя потчевала. «Ой, баба ты неразумная, ишь чего надумала, — заворчал дед. — Теперь он отсюда — ни ша­гу, тут, поди, где и затаился».

До самого вечера сушили на солнце снопы льна. Всё их поворачивали, встряхивали. Решили назавтра обмо­лотить лён, хотя и не больно-то он высох, да иного выхода не было.

41

Поздно вечером легли отдыхать. Дед опять сразу же уснул. А бабушка боится спать, всё прислушивает­ся. И опять, как и в прошлую ночь, зашебуршил лес­ной хозяин — здесь, мол, я! Пришлось опять угощать медведя хлебом с мёдом. Бабушке даже показалось, что она слышит, как урчит Михайло от удовольствия. А по­том всё стихло. К утру сон сморил бабушку.

Проснулись они, когда солнце над лесом поднялось. Кругом тихо, только пташки распевают. «Может, и мед­ведя не было, может, померещилось ночью...» — подума­ла в то утро моя бабушка, принимаясь варить ячне­вую кашу.

К полудню обмолотили лён — снопок в мешок да на валежину, да палкой по нему — трах-тах-тах, трах-тах-тах... — семена в мешок и высыпаются. Только закончили обмолот, как услышали — конь заржал. И тут-то у них от страха всё похолодело внутри. Въезжает на их поляну верный слуга помещика-богатея — старос­та. Прикрыл от солнца глаза ладонью и присматрива­ется к копне обмолоченного льна, не может разобрать — что это? Притаились за старой ёлкой дед с бабушкой и одна думушка у них: «Пропали наши головушкибедные!» И вот тут-то случилось такое, что и в сказ­ке не придумаешь. Вывалился из густого ельника мед­ведь — великан великаном. Встал на дыбы да как рявкнул, да к старосте, что сидел верхом на коне. Конь, известное дело, почуял зверя и понес перепуганного старосту прочь. А медведюшко за ним — не лезь, мол, враг, куда не просят. Меня, медведя, здесь хлебом с мё­дом потчуют, а ты отнять явился... Долго ещё трещали сучья и кусты. Далеко гнал медведь старосту со своих лесных владений.

А когда собрались дед с бабушкой уходить со своей полянки, то намазали мёдом остаток хлеба и оставили медведю: «Спасибо, косолапый, выручил!»42

Уже много позже привезли лён, высушили в бане. Бабушка его на деревянной мялке смяла, потом трепала да чесала. Хорош стал ленок — чисто серебряный да мя- гонький. Вот напряла она из него тонкой пряжи, натка­ла полотна, отбелила на солнышке. А уж потом поре­зала на полотенца. Последнее получилось длиннее ос­тальных, его и прозвали Царь-полотенцем. Вот оно, муд­рёными узорами изукрашенное, мне по наследству и до­сталось.

— Ты, бабушка Маниса, покажешь мне это поло­тенце?

— Да как не показать... Покажу непременно. — Ба­бушка стала всматриваться вдаль, прикрыв рукой от солнца глаза.— Гли-ко, гли-ко, никак Григорий Иванович верхом скачет. Это он лён осматривал.

Григорий Иванович очень быстро подъехал к нам, поздоровался и спросил:

— Хорош ленок, Маниса Федотовна?— Да уж до того хорош, что душа радуется и гла­

зам отрада.— А тот дальний край осот забил, надо бы пропо­

лоть, пока он семена не вытряс. Я завтра людей пришлю, а вы покомандуйте...

— Ну и прополем. И покомандуем, и сами порабо­таем. У меня, вишь, какая собственная бригада!

Григорий Иванович внимательно посмотрел на меня и маму и весело рассмеялся:

— Ну, теперь берегись, злодей-осот! Как отдыхается горожанам? Дашутка не скучает по мороженому с пи­рожными?

Я слышала, что у меня спросил Григорий Иванович, только не сразу ответила, потому что на коня засмот­релась, как он мотал большой головой, будто бы кла­нялся.

43

— Ни капельки! Мне здесь очень нравится.— А самостоятельно верхом на лошади хочешь про­

ехать?— А можно?— Обязательно можно!Григорий Иванович спрыгнул с лошади, поднял меня

и посадил в седло. Я низко нагнулась и изо всех сил вцепилась в конскую гриву. Григорий Иванович шёл рядом.

— Не гнись! Гриву лошадиную отпусти. Возьми в руки поводья. Вот так, молодчина...

Конь шёл шагом. У меня замирало сердце от сча­стья и немножко от страха. Я думала, как это здоро­во — ехать верхом на большом рыжем коне мимо ог­ромного льняного поля. «Вот бы увидел меня сейчас Мишка!» — подумала я.

Я — ПЛЕТЕН

не очень хотелось увидеть Царь-полотенце и я часто напоминала о нём бабушке Манисе. Но ей всё было недосуг. И вот — наконец-то! — она открыла сундук и стала выкладывать из него вся­кую одежду. В самом низу лежало кружевное покры­вало, а под покрывалом оно — Царь-полотенце. Я даже зажмурилась, когда бабушка развернула его во всю дли­ну. Такой красоты я никогда и нигде не видела. Из переплетённых ветвей выглядывала голова медведя, и множество пташек как будто порхали с ветки на ветку. Всё это было вышито красными, коричневыми, зо­лотистыми и чёрными нитками — и цветы, и птицы, и медвежья голова, и веточки с листьями и ягодами калины красной. Мама тоже не могла налюбоваться на это полотенце, как будто в первый раз его видела. Она легонько поглаживала дивную вышивку и плетё-

45

ные кружева и всё удивлялась мастерству моей прапра­бабушки Анюты.

Бабушка Маниса тоже погладила полотенце рукой, будто оно было живое:

— Ой была мастерица. И до чего ж люта до пле­тения, рукоделья разного. Бывало, мамонька рассказы­вала, всё ночами творила, всё при лучине, да больше-то не себе, а помещичьему отродью... — Бабушка долго мол­чит, скорбно вздыхает. — Вот только и памяти осталось, что покрывало плетёное да полотенце это. Всё, что ба­бонька да мамонька оставили, на хлебушек променяла, когда Вася с войны вернулся...

Покрывало тоже очень понравилось мне: кружевное, узорное...

— Бабушка! А ты такие покрывала умеешь плести?— Плести-то я умею, внучка. Да только такого-то мне

не выплесть. Больно узор мудрёный. А кружева-то вы­плету...

— Бабушка, миленькая! Научи ты меня кружева плести, — пристала я к ней.

— Вон ты что надумала, — улыбнулась бабушка Ма­ниса. — Видать, и в тебе наша кровь заговорила. Ну коли так хочешь, могу и поучить. Дело не больно хитрое, хотя и смекать надобно. — Бабушка задумалась. — А и где это у меня подушка со ставком? Должно, на черда­ке! Вот слазаем с тобой и поищем.

Бабушка опять всё сложила в сундук, закрыла крыш­ку, и мы полезли на чердак. И на чердаке у бабушки висело много берёзовых веников. Я у неё спросила, за­чем ей так много веников?

— Которые в баньке мыться-париться, которые козе на обед. Она любит зимой веничек пожевать, он для неё слаще пряника мятного.

Бабушка быстро разыскала подушку и ставок, но нам с мамой ещё не хотелось уходить. На чердаке бы­ло столько интересного, мы всё рассматривали, трогали.

— Это не наша ли с тобой, мама, зыбка?— А наша, Татьянка, и есть. Отбаюкала и меня в

младенчестве, и тебя, дочка. А теперь уж всё, лежит тут тихосенько без надобности. Отслужила своё...46

Мама открыла сундук, обитый медными полосками, и стала из него выкладывать всякие диковины. Она про­тянула мне плетёную берестяную утицу:

Как по синю-синю морю Быстра утица плывёт,Она крылышками машет —Друга милого зовёт...

Я никогда раньше не слышала, чтобы мама пела такую красивую песню про утицу на синем море.

Мама объяснила мне, что это не просто берестяная утица, а солоница:

— В ней соль моя бабушка держала. Сплёл же её мой дедушка, а твой прадедушка Федот. Он уже дав­но умер, а труд его живёт. А значит, и память о нём будет жить.

— Бабушка, миленькая, а можно я себе возьму эту солоницу? Пусть мне на память будет дарёнка от моего прадедушки, — попросила я у бабушки берестяную утицу.

— Возьми, возьми, милая, если она тебе глянулась. Батяня мой любил с берестой забавляться. Не знали его руки покоя. Вечером при керосиновой лампе, а то и при коптилке, мастерил. Мы, дети, проснёмся утречком, а на столе уже красуется отцова работа: то туес, то маслён­ка, то ковшик, то половник...

Мы с мамой нашли в сундуке ещё и ложку с длин­ной ручкой, два новеньких лаптя и ковш с лошадиной головой вместо ручки, а потом стали рассматривать у стены какие-то деревяшки.

— Это же кросна, — пояснила бабушка Маниса. — На них ткали полотно разное. Раньше в деревнях всё для себя сами ткали. Фабричное было дорогое, а денег у крестьян не было, где им взять было денег? Вот и старались друг перед дружкой — кто лучше, кто кра­ше... А я-то на этих кроснах только раз и ткала поло­вички полосатые.

— Я знаю, я знаю! — закричала я на весь чердак. — Один такой половичок лежит около моей кровати. Это твоя дарёнка мне, бабушка. Он мне очень нравится, этот полосатик. Ты, бабуля, тоже мастерица!

— Ой радость-то какая мне настала — внучка-то доб-

47

ро меня похвалила. А я живу и не знаю никакого таланту за собой. Не загреми-ко, матушка, с лестницы, спускайся осторожно.

Мама почистила от пыли и паутины подушку, по­хожую на валик от старомодного дивана, — она назы­вается куфтырь. Бабушка вымыла руки с мылом, доста­ла с полки свёрток бумаг, коробку с булавками и ме­шочек с нитками и коклюшками — такими деревянны­ми палочками, круглыми-круглыми, с ободочком на од­ном конце.

— Ой сколь годов-то коклюшкам... Сколь годов паль­цы наши их вертели-крутили. Гли-ко, стали гладкие и звенят — чисто серебряные.

Бабушка развернула свёрток бумаг и стала рассмат­ривать узоры-сколки. На пожелтевшей рисовальной бу­маге все завитушки-вилюшки были проколоты булавкой по линии рисунка. Бабушка выбрала один узор-сколок узенького кружева и прикрепила его к куфтырю.

— Начнёшь плесть кружавчики, попервости самые немудрёные. Садись-ко, внучка, рядком да приглядывай­ся с толком. Я заплёт сделаю, да всё тебе буду рас­толковывать. Ты слушай, смотри и запоминай.

Бабушка плела кружево. У неё очень ловко полу­чалось, и мне не терпелось поскорее сесть на её место и так же, как она, втыкать в дырочки булавки, цеп­лять за их головки-горошинки нитки и вертеть в руках коклюшки. Но когда я принялась за дело, у меня ни­чего не получалось. Я всё делала неправильно, и бабуш­ка Маниса долго и терпеливо меня поправляла, и объяс­няла, как надо плести правильно.

— Не торопись, — говорила мне бабушка. — Старай­ся, думай, оно и будет выходить добро. Ты у меня умна головушка, кумекай!

Я и старалась. У меня уже начало немножко полу­чаться, только мне очень мешали мухи. В деревне всегда много мух, это потому, что скот рядом. Бабушка за­метила, что мухи не дают мне работать, взяла тряпку и стала их выгонять за дверь. Но мухи не хотели вы­летать из горницы, они прятались по углам и бабуш­ка Маниса их оттуда «шурудила». Покончив с мухами, бабушка подошла ко мне.48

— Ну как тут моя плетея?— Бабушка! Посмотри, уже выходит, я уже ку­

мекаю!— Ну-ну, кумекай, матушка, кумекай. Всё должно

получаться добро у того, кто труда не боится, да лень в себе одолеет.

Под окном ходил петух и кококал — «ко-ко-ко-ко-ко...» Это он крупы у меня просил. Но я была занята, я ра­ботала...

Когда пришли к нам Тимошиха с Мишкой, я сиде­ла за куфтырём, как настоящая плетея, только коклюш­ки перебирала очень медленно.

— Ой-ой-ой! — всплеснула руками Тимошиха. — Вид­но, не переведутся вологодские кружева. Может, Дарька в свою прабабку, а скорей всего в прапрабабку пошла. Доселе ходят слухи — люта была до плетения. Ой, люта!

Мишка стоял за моей спиной и смотрел во все гла­за, как я переставляю булавки на сколке, как цепляю нитки за них, как пальцами верчу-кручу коклюшки. Я старалась не путать узора, но, думаете, легко не путать, когда плетёшь кружево первый раз в жизни и когда стоит за спиной Мишка и смотрит, и смотрит, да ещё и носом то и дело шмыгает...

надо бы истопить! — сказала бабушка. — Истопите, дак намоемся да берёзовым веничком похлещемся — мило де­ло! Не забыла, Татьянка, баню ладить?

— Не забыла, налажу!— Вот и добро! А может, и Тимошиха подбежит

вам подсобить.— Мы, мама, и с Дашей справимся, не беспокойся

и Тимошиху не тревожь. Пускай мыться приходит, ноги свои больные греть, — пригласила мама.

Бабушка ушла в правление колхоза по своим делам, а мы с мамой отправились на разведку. Надо было ра­зузнать, что в баньке делается.

В баньке ничего не делалось. Она по-прежнему стоя-50

ла на бугорке за огородной городьбой. Под бугорком протекал ручей, но воды в нём сейчас было мало. В нём каждое лето воды мало. Когда ещё был жив мой дедушка Василий, пришли к нему деревенские мужики и на ручье выкопали глубокую яму, в неё они затол­кали огромную бочку-великаншу, которую бабушка Ма- ниса называет «кадца». С тех пор в этой кадце всегда много воды. Эта кадца какая-то волшебная — сколько бы из неё ни вычерпывали, вода в кадце не убывает. Му­жики тогда сказали дедушке Василию: «Мойся, парься, солдат. Водицы и тебе, и твоим детям со внуками хва­тит вволюшку. Родник здесь...»

Мне про всё это рассказывала бабушка Маниса, когда мы с ней носили из кадцы воду и поливали огород.

Мы подошли к баньке, мама ей поклонилась.— Ах ты, наша чудодеюшка бревенчатая, чумазень-

кая. Постарела ты крепко. Исхлестали тебя дожди, ис­секли метели, опалили морозы. А ты всё ещё стоишь и смотришь на мир одним-единственным глазком-окошеч­ком. Какую думу думаешь, кого ждёшь, поджидаешь? Узнала Таню? Здравствуй, отрада детства с дымком сер­дитым, парком горячим!

.— Мама! А банька-чудодейка слышит, что ты ей го­воришь?

— Знаешь, Дашенька, это её тайна. Мне кажется, что она всё слышит и всё помнит. И меня-малышку, и твою бабушку Манису, когда она была молодой и сильной, и твоего дедушку Василия, искалеченного войной. Вон как окошечко-глазок на нас смотрит, а дверь — скрип-скрип, скрип-скрип — приглашает: «Заходите, до­рогие!» Зайдём, Даша?

— Зайдём!— Зайдём!Открыли мы дверь, вошли и стали всё рассматривать

и думать: с чего же начинать?— Первым делом — надо всё вымыть! — сказала ма­

ма. — Вот тут и веники старые лежат в углу. Есть и вёдра, таз, бадейки. Берём вёдра и пошли к кадце по воду. Попросим её, пусть сегодня побольше отпустит нам своей студёночки.

51

Когда мы подошли к кадце, мама сказала:— Проси водички у кадцы да поздоровайся с ней.Я посмотрела на маму и рассмеялась, а потом по­

клонилась кадце:— Кадца, миленькая, дай нам водички-студёночки.

Пожалуйста... «Буль-буль-буль...» — забулькала вода в кадце и побежала ручейком через край.

— Вот видишь, что значит попросить вежливо.Мама зачерпнула в небольшое ведёрко воды для ме­

ня, а для себя — два полных ведра. Мы отнесли их к баньке, а потом опять спустились к ручью и набрали в таз дресвы — это такой жёлтый крупный песок. Мама повязала вместо передника старый бабушкин халат, а я повязала тоже старый и тоже бабушкин передник с оборкой внизу.

— Ну вот мы и готовы к атаке на грязь! Начнём, пожалуй...

Мы намочили доски полков, густо посыпали их жёл­той дресвой, и мама шаркала по ней веником, который она называла голиком, это, наверное, потому, что он был голый — без единого листочка. Когда доски «отшаркива- лись» и становились светлыми, мы смывали их тряп­ками с водой и вытирали насухо.

Мы вымыли всё — все полки, на которые надо за­лезать, чтобы похлестаться веником, окошечко-глазок, пол и две большущие бочки, а потом в эти бочки стали носить из кадцы воду до тех пор пока не наполнили их до краёв.

— Полдела есть, дочка! Не устала? — спросила мама.— Чуть-чуть...— Тогда немножко отдохнём и начнём носить дрова.Когда мы подошли к поленнице, заметили Мишку.

Он выглядывал из-за дров.— Вот хорошо, Миша, что ты пришёл, — обрадова­

лась мама. — Ты у нас будешь главным кочегаром, а мы твоими помощниками. Согласен?

— Ну...— Значит, согласен. Много дров, ребята, не набирай­

те, чтоб не было тяжело вам. Ну а я могу и побольше.В бане была какая-то очень странная печка с целой

52

горой круглых камней наверху. Когда я спросила у ма­мы, зачем такая каменная гора на печке, она не захо­тела мне объяснять, она сказала: «Поживёшь — узнаешь!»

Мама набросала и внутрь печки таких же круглых камней, а на них клеточкой уложила дрова. Мишка настрогал своим ножом-складником щепы и надрал бе­рёсты с полешек. Всё это он подложил под дрова в печке и поджёг спичкой.

Сначала нам было интересно смотреть, как весело горит щепа с берёстой, но вскоре из всех щелей камен­ной горки на печке повалил дым. Мы сразу же выско­чили из баньки и стали тереть глаза. Я подумала, что с дымом, как и со шмелями, шутки плохи!

Когда дрова в печке превратились в раскалённые угли, мама выкатила кочергой на большой совок красну- щие-прекраснущие камни-булыжники, крикнула нам: «Посторонитесь!» — и опустила их в бочку с холодной водой. Что тут начало твориться! Вода к-а-а-к заши­пит, закипит, зафыркает! Камни в бочке начали раз­рываться, как бомбы. Мне сделалось страшно. А Мишка ничуточки не испугался. Он как ни в чём не бывало стал работать — закатывать в печку новые камни. На них набросал дров. Полешки тут же запылали, и нам пришлось опять спасаться от дыма.

— Даша и Миша! — окликнула нас мама. — Сбегай­те на луг. Там на меже у картофельного поля растут мята и зелёная душистая ромашка. Нарвите их поболь­ше и принесите мне.

Мы отыскали мяту и ромашку и начали их рвать.— Миша! А ты не знаешь, зачем маме понадобились

эти травы?— А накидать в бочку с горячей водой, запашистой

станет.Когда пришли бабушка Маниса и Тимошиха, банька

у нас была «налажена». Мы сидели у городьбы на траве и отдыхали.

— Прокоптились дымком, дак помоемся ладком! — поклонилась нам Тимошиха. — Ой добро-то, что баньку наладили. Стары косточки веника берёзового просят, парку чудодейного требуют.

53

— От тебе с Мишкой первыми и мыться. Намоешь внука путём.

Мишка покраснел, нагнул голову и, засунув руки в карманы брюк, стал от нас уходить.

— Миша! А ты куда же подался? — окликнула его мама. — Не хочешь, чтобы тебя твоя бабушка мыла, сам вымоешься, не маленький. Приходи через часок, воды тебе останется довольно.

— Надо же, сатанёнок! Совеститься начал. Сам-то как след не вымоется. — Тимошиха пригрозила уходившему Мишке: — От не приди через час, я те, сатанёнку, укажу, где раки зимуют!

— Тогда мойтесь-ко вы, Татьянка с Дашуткой, пер­выми. А мы с Тимошихой после вас, чтоб в тесноте не толочься и не мешать друг дружке, — решила бабуш­ка Маниса и увела Тимошиху в избу самовар ставить.

В бане было жарко, пахло дымом, берёзовым вени­ком, травами.

Мы с мамой быстро вымылись, и я стала поливать­ся душистой водой. Тут скрипнула дверь, к нам вошла бабушка Маниса.

— Я вам чистые халаты принесла. Всё подарки ва­ши. Оболокайтесь, девоньки, с бани. — Она всплеснула руками. — Вы пошто по-городскому моетесь? Деревен­скую баньку зря топили? — Бабушка закатала рукава кофты. — А нуте-ко полезай, Дарьюшка, на полок. Я под­дам жарку-парку и похлещу тебя берёзовым веничком.

— Бабушка! А ты не больно хлестать будешь?— Раз вины за тобой особой нет, дак и не больно...Бабушка вытащила из бадьи запаренный веник, при­

коснулась им к каменной горке, потрясла в воздухе и, зачерпнув ковшом воды в бочке, плеснула на горя­чие камни.

— Ты что же, бабуленька, хочешь меня до смерти уморить? — закричала я и хотела бежать из бани, так невыносимо стало жарко. Но бабушка ополоснула моё лицо водой-студёнкой и, уложив на полке, начала легонь­ко похлёстывать мою спину горячим веником.

— Ну вот и добро! Ты уже не кричишь караул и из бани не бежишь куда глаза глядят. Разве от добра

54

бегут! Банька-то — добро большое. Ишь как она, матуш­ка, хорошо греет, кровушку по всем жилкам бегом го­няет. Теперь она тебя за свою признала. Да и тебе, внученька, памятка останется. Будешь завсегда помнить нашу чумазеньку чудодеюшку...

Теперь я знаю, зачем в бане на печке каменная гор­ка — пар поддавать! Правильно сказала мама: «Пожи­вёшь — узнаешь!»

tl

ки. На пирамидке с красной звездой была надпись: «Здесь похоронен солдат Василий Тимофеевич. Вечная ему па­мять!» Мама положила на зелёный холмик красные геор­гины. Мы сели на траву и молчали, а бабушка при­кладывала концы белого головного платка к глазам и тихо говорила:

— Сколь-то разов прихожу к тебе, хозяин, а ты всё молчишь, словца мне не вымолвишь. А вот сей денёк тебе, Вася, праздник! Пришли поклониться могилке твоей дочка твоя Татьянка и внучка Дашутка. Подивился бы ты, ка­ких георгинов на грудь твою насыпали, чисто — ордена самые найлучшие...

— Бабушка! Я же никогда не видела дедушку Васи­лия, расскажи про него, — прошу я.56

Она вытерла слёзы, поправила цветы на могилке, по­смотрела на меня:

— А и расскажу! Чтоб не забыла, кем был твой дед, какого ты роду-племени. Был, был у тебя дед Василий! Хлебороб и солдат — вот и все его наивысшие должности на земле.

Я только сейчас заметила, что у бабушки Манисы глаза такие же синие, как цветки льна. О чём она заду­малась? Наверное, вспоминает, каким был дедушка Васи­лий...

— Мальчуганом он мне не глянулся. Конопушки на носу, росточка небольшого, волосы на голове — торчком во все стороны. Бывало, его маменька всё говорила: «Мой Васютка настырный парнище растёт. Что удумает — не откоснётся, пока своего не добудет». И начинала вспо- минать-рассказывать, как её Васютка на лыжах-самодел­ках задумал проскочить промеж двух старых берёз, что росли под крутой горой Синявкой. А промеж тех берёз только коза и протиснется. Вот он, настыра, нацеливался, нацеливался, да одного раза и понесло мальчугана на эти самые берёзы. Внесли мужики Васю в избу к ма­тери чуть тёпленького. Месяца два хворал и в школу не ходил, а всё ж — оклемался. Глядь-поглядь, а он уже опять на горе на своих душегубках. И что вы думаете, — проскочил-таки Вася промеж берёз. Матери сказали, она не поверила. Ходила след смотреть, а после целый день с вицей за сыном гонялась...

Бабушка замолчала и всё только гладила и гладила траву на могильном холмике. И глаза у неё были сов­сем синие.

— А уж парнем стал, — продолжала она рассказы­вать, — бывало, на гармошке заиграет вечером, так сердце и оборвётся. Больно складно играл. И откуда что взя­лось. Роста стал высокого, конопушки куда и подева­лись. А уж весёлый был, на разные песни мастер и пля­сать любил. Раскинет руки и пошёл дробь выбивать. Дев­чата на него сильно засматривались, а вот приметил он меня. Сыграли свадьбу в апреле. Не знала я, не гада­ла той порой, что через два месяца мой Вася на войну уйдёт.

57

Потянулись мои деньки, потянулись. Свет стал не мил. На ногах только и держало, что весточек от него жда­ла. А пришло мне всего три коротеньких письмеца о трёх уголках. И всё!

Бабушка опять долго молчит и думает. А может быть, она слушает, как поют птицы...

— Жизни-то как радуются, певуньи наши деревен­ские, — сказала бабушка и посмотрела на берёзку. — Это они над могилой Никиты-безрукого поют. По-соседству с Васей жил, по-соседству и спят вечным сном...

— Бабушка! А что было дальше про дедушку?— А дальше-то... Целый год ни одного словца не при­

шло мне от Васи. А тут вернулся с фронта Никита, со­сед, без правой руки. Ну мы, бабы-солдатки, все к нему в избу набежали. Как сейчас помню, сидит он за сто­лом и про войну нам безо всяких прикрас рассказывает, про все муки человеческие на фронте, про мужиков уби­тых и про калек, что лежат в госпиталях. Бабы пла­чут, в голос ревут. Тут я возьми да и скажи: «Да пу­щай мой Вася явится без рук, без ног, и то я рада буду. Как на икону молиться стану за его страдания. Моих рук на обоих хватит!»

Встал тут Никита, закурил, по избе эдак заходил взад- вперёд, взад-вперёд, а говорить мне ничего не стал. Тре­вожно мне сделалось, будто он знает что про Васю. Сколь­ко я после у Никиты ни спрашивала про мужа моего, он отвечал одно: «Ничего, Маниска, не знаю. Ничего...»

А только знал... Месяца через полтора получаю те­леграмму из далёкого города, из госпиталя: «Встречайте мужа Василия Егорова...» и число прописано, номер ваго­на и поезда. Я как ошалела. Всю деревню на ноги под­няла, всполошила. Коня у председательницы выпросила. Всю ноченьку не спала. Приду в хлев, коню сенца под­кину да веду с ним разговоры: «Вася мой, хозяин, до­мой вертается. А не знаешь ты, Гнедко, каков он едет-то? Слепой, безногий, безрукий? Какова обличность? Узнаю я своего Васю а ли нет?»

Рано утречком запрягла коняку и на станцию пода­лась. И что только я не передумала дорогой да и после, поезда дожидаючись. А как увидела — показался паровоз, чуть не сомлела. Сердце — тук-тук, как не выскочит. Пока58

я вагон нашла да подбежала, солдаты уже вынесли моего Васю и на шинельку посадили. Вижу — нет у него обеих ножек и левой руки. Стала я перед ним, а мои-то ноги подкашиваются. Глянул и мой Вася на меня снизу, буд­то из дали далёкой: «Вот, мол, какой я есть, жена моло­дая...» И слёзы по щекам его худым сами по себе ка­тятся. Ни одного словечка не вымолвил...

Повалилась я перед ним на колени, что и говорила — не помню. Народ собрался, солдаты из вагонов повыс­кочили, глядят, а я никого не вижу и не слышу. Голову его обхватила руками, к себе прижала. И он меня за шею одной своей ручкой обнял. Кто-то хотел помочь мне донести его до телеги, только я не позволила. «Держись, — говорю, — одной своей рученькой покрепче за меня, я тебя сама донесу, куда надо. Ты свой долг исполнил честно, увечья не стыдись, не на гулянке нажил. Домой, домой, Вася, поедем!»

Несу это я его на спине к телеге с конём, да и говорю ему разные слова, чтоб духом не падал, не робел перед людьми. А люди, какие на станции были, — всё боль­ше бабы, толпой за нами двинулись. Идут и воют от большого человеческого горя, так воют, что и теперь вспом­нить — мороз по коже...

Я и мама плачем, а бабушка рассказывает и расска­зывает...

— Привезла я своего Васю домой. Погоревали всей деревней, а жить-то дальше надо. Достал ему Никита — это он ведь в госпиталь начальнику и Васе про меня и мои слова написал — старый велосипед. Вот Никита с одной рукой — левой, мой Вася — с правой да старик-куз­нец — его могилка тут тоже неподалёку — втроём соору­дили Васе тележку. Наловчился он на ней быстро по избе передвигаться, всё норовил мне чем-нибудь подсобить. Так и побежало времечко. Через годок у нас девочка родилась, Танюшкой назвали. Это и есть твоя мамка, Дашутка. Я тогда целыми днями работала то на поле, то на скотном дворе, время было трудное, голодное. Вот я на работе цельный день, а он одной своей ручкой дочку нянчил, и кормил, и пелёнки стирал. Больно любил он тебя, Татьянка. Бывало, в зыбке качает и всё поёт: «А поми­рать нам рановато, есть у нас ещё дома дела...» Татьянка

59

махонькая глазенки вытаращит, слушает, слушает отцовы песни и уснёт. Помнишь ли ты, Таня, батяню своего?

— Хорошо помню. Когда он умер, мне ведь было уже десять лет.

— И то правда, — вздыхает бабушка. — Должна пом­нить, должна.

Бабушка Маниса прижала меня к себе:— Вот какой был у тебя дедушка Василий... Хороший

был дедушка! Красивый и весёлый, вечная ему память.

зала ещё дня три тому назад:— Готовьтесь, девоньки! Будем травы косить, будем

сено сушить. Пойду-ко грабли проведаю.Бабушка пошла в хлев, и я за нею. Когда-то в этом

хлеву у бабушки жила-поживала да жвачку жевала коро­ва Ягодка. Каждую весну у неё появлялся телёнок. Но свою любимую Ягодку бабушка давно продала, и теперь в хлеву хозяйничает коза Муза. Сейчас Музы не было, она паслась.

Бабушка поднялась по лестнице и стащила с настила грабли. Одни были никудышные, и она их забросила обратно на настил. А трое вынесла во двор.

— Вот эти, что поменьше, — тебе, Дашутка. А уж нам с матерью большие нескладухи. Сработал их тут один неумёха, в руки брать неохота.

Она их сложила все вместе, зубья обернула тряпкой и перевязала бечёвкой.

61

— Нуте-ко, теперь берегись, трава луговая! Экая бри­гада двинет на покос. — Бабушка о покосе рассказывала весело, будто о каком-то большом красивом празднике. — На тех лугах, куда нонче отправимся, травы — с головой спрячешься. А уж комарья, комарья — чисто лютые зве­ри. Только бы кости оставили, не сгрызли...

— А ты меня, бабушка, обязательно возьмёшь на по­кос?

— А то как же?!— А комары — лютые звери?— А ты про них забудешь, когда за работу возь­

мёшься по совести. Да будет тебе ещё одна потеха — землянику станешь собирать. Она там больно ядрёная. Каждая Ягодина ростом с воробья.

Через несколько дней мама разбудила меня рано утром. Но мне очень не хотелось вставать, я спать хотела.

— Ну спи, если ты такая засоня! А я с бабушкой уеду на покос. Надо же помочь колхозникам убрать сено.

— На покос? — сон мой будто ветром сдуло. Я быстро вскочила и побежала умываться.

— Таня! — окликнула маму бабушка. — Ты марлевый полог заверни-ко в одеяло, не то вас ночью комары одо­леют.

— Бабушка! А где мы там будем спать?— На сене.— А в каком доме?— А там домов для нас никто не настроил. На воль­

ном воздухе и соснём чуток — мило дело. Ну, девчата, пора! Нас машина не станет дожидаться.

Когда мы с граблями и сумками пришли к конторе, где стояла грузовая машина, там уже было много на­рода. Все шутили и весело смеялись.

— Ну-ко, шефы, залезайте в Митькин «фаетон», — протянула нам руки румяная Фрося. Она «кышнула» на девчонок, что сидели на деревянной скамье у кабинки.

— Зачем ты, Фрося, девчат согнала?— А чтоб вдругорядь знали, что гостям и шефам

полагается уступать лучшие места. Они не в обиде, Ма- ниса Федотовна.

Вскоре все удобно устроились и притихли.— А девки у тебя, Маниса Федотовна, хороши! —

не унималась румяная Фрося.62

— Дак и я, Ефросинья Ивановна, хороша! Каков плод, таков и приплод...

И опять всем стало весело.Из конторы выбежал шофёр Митька-кудрявый:— Ну что, бригада ух, готовы к полёту?— Готовы, готовы! Шуруй, не задерживай!Митька-кудрявый скрылся в кабине, и машина побе­

жала по дороге. Из-за леса выкатилось большое, круг­лое и очень яркое солнце.

— Даша! Не смотри долго на солнце, глаза заболят!Я послушалась маму и стала смотреть не на солнце,

а на птиц. Они летали совсем рядом, у самой дороги, и громко кричали: «Чьи вы? Чьи вы?»

— Знаешь, какие это птицы?— Знаю! Чибисы! А почему они летят за нашей маши­

ной?— Чибисы всегда волнуются, когда кто-то нарушает

их покой.— Но мы же едем по дороге, их не трогаем, а они

почему-то волнуются...— Их многие обижают, потому и волнуются. Ведь

чибисы свои гнёзда вьют не на деревьях, не в каких-то недоступных скрытых местах, а на земле. Просто на зем­ле в густой траве. Особенно опасны для них собаки.

Девушки пели песню: «Вот кто-то с горочки спустил­ся...», а я думала о чибисах.

Митька-кудрявый свернул свой грузовик на луговые травы. Мне показалось, что у машины нет колёс и она плывёт, как пароход, только не по волнам реки, а по высокой траве, по ромашкам, колокольчикам, лютикам.

Грузовик остановился, хлопнула дверца кабины и Мить­ка-кудрявый объявил:

— Приземлились! Вон там, за ручьём, ваше ратное поле. Слышите — косилки тарахтят. Айда-те, бабоньки-де­воньки! Я вам больше не слуга. До завтрашнего вече- рочка прощаюсь. Плачьте не все разом, очередь соблю­дайте. — Он стал притворяться, как будто он сам пла­чет и вытирает слёзы. А девушки начали забрасывать Митьку-кудрявого шишками репейника, но он ловко скрылся в кабине и, развернув свой «фаетон», умчался

63

к дороге. Мы перебрались через ручей и пошли гусь­ком за румяной Фросей к уже скошенному лугу.

Только мы приступили к работе — начали ворошить траву, как какой-то дяденька подошёл ко мне, взял у меня из рук грабли, повертел их и, прищурив один глаз, прищёлкнул языком:

— Сейчас мы эти грабли маленько обкорнаем...И обкорнал! Они стали маленькими и очень мне удоб­

ными. Он показал, как надо ворошить траву, чтобы ско­рее сохла. «Вот так, вот так...» — приговаривал он, рас­швыривая траву вправо-влево.

Я принялась за работу. А дяденька посмотрел на меня, потом на бабушку и маму и опять сощурил глаза:

— Как фамилия твоя?— Мотылькова.— Мотылькова? — переспросил он. — Первый раз слы­

шу такую фамилию в нашем районе. Записываю тебе, товарищ Мотылькова, трудодень! — И дяденька ушёл, за­хлопнув свою полевую кожаную сумку.

— Бабушка! Это он пошутил?— А кто ж его знает... Может, пошутил бригадир,

а может, и нет. Так что работай, Дашутка, по-настоя­щему.

Вскоре к нам на помощь пришли Мишка и Тимо- шиха. Они уехали на покос раньше нас. Мишка стал работать рядом со мной. Он быстро и ловко расправ­лялся со своей травой, далеко уходил вперёд, а потом перешагивал на мой участок и, размахивая граблями, шёл мне навстречу. Так повторялось много раз. Я работала всё медленнее, мои грабли то и дело цеплялись за дёрн и вырывались из рук...

— Да отдохните маленько, — крикнула нам бабушка Маниса.

Мы поспешно воткнули грабли в землю вверх зубья­ми, как это делали взрослые. Мишка сказал:

— Дарька! Пойдём, что-то покажу.Я пошла за Мишкой к ручью. Он пролез между двух

ив и тихонько развернул куст густой травы:— Глянь!Я заглянула и увидела аккуратное гнёздышко, и в нём

пять крохотных птенчиков с широко распахнутыми клю-64

вами. Они просили еды и совсем не понимали что мы им не папа и мама.

Мы немножко посмотрели на птенцов, а потом Миша опять запахнул траву, как была. Мы отошли от птичьего гнезда и поднялись на бугорок. Мишка сорвал несколько длинных травинок, стебли у них были похожи на рыбо­ловную леску, такие же блестящие и упругие.

— Держи! — протянул он их мне. — Сейчас земляни­ку будем собирать, на травинки низать. Своим занесём...

Мы прошли ещё немножко, вдруг Мишка упал на колени и стал срывать алые продолговатые ягоды. Я смот­рела на него.

— Ты не на меня смотри, а под ноги. По ягодам топчешься.

Мишка был прав, я топтала ягоды. Тогда я тоже встала на колени, как Мишка, и развернула траву. Земля­нички висели на тоненьких веточках — одна, вторая, третья... Я срывала ягоды и ела их, а потом стала на­низывать на травинки. Получалось красиво, как будто настоящие бусы.

— Миша! А можно, я из этих низок сделаю себе бусы?

— Делай! А я пойду кузовки из коры налажу, так ягод и домой привезём. Бери и мои низки...

Мишка ушёл «налаживать» кузовки, а я занялась бу­сами из земляники.

...Поздно вечером колхозницы разожгли костёр и вски­пятили ведро воды, набросав туда веток смородины и белых метёлок душистых цветов — они растут у ручья на очень высоких стеблях. Все собрались у костра.

— Чай готов, извольте кушать... — пригласила румя­ная Фрося и разостлала на траве скатерть. Стали на эту скатерть выкладывать всякую еду, кто что принёс. Ужин получился весёлый. Меня и маму называли ше­фами и угощали, предлагая отведать то пирогов, то огур­цов солёненьких, то сала с чесноком... А про Мишку сказали, что он не шеф, а их законный колхозник, и они его никуда не отпустят из колхоза. Пускай скорее растёт и учится на тракториста.

И опять девчата пели — «Вот кто-то с горочки спус­тился...»

65

— Девки! Кончайте про «горочку»... Вот наша гостья, Татьяна Васильевна, знает другие песни. Она настоящая певица! Попросим-ка дружно... — предложила Фрося-ру- мяная.

— Что вы, что вы! Какая же я певица?— Да уж какая есть, такая и споёшь. Народ про­

сит!— Мама, спой! Ты вон как хорошо пела на чердаке

у бабушки — «Как по синю-синю морю быстра утица плы­вёт...»

Все рассмеялись.— Ай молодец, Дарька! — сказала Фрося-румяная. —

Теперь уж деваться некуда, Татьяна Васильевна...Все притихли и стали слушать, как поёт мама — «Од­

нозвучно гремит колокольчик...» У неё очень хорошо по­лучалось, напрасно она не хотела петь.

Над скошенным лугом, над нашим костром и над всеми нами как будто повисла луна и никуда не дви­галась. Почему луна висит в воздухе и никуда не па­дает? Почему она улыбается и похожа на румяное Фро­сино лицо? Почему вдруг стало всех-всех жалко и за­хотелось заплакать?

Маме очень долго хлопали, и она уже пела другую песню — «Что ты жадно глядишь на дорогу...» Мишка сидел у самого костра и шевелил головешки палкой. А я думала: «Почему он ничего не боится — ни грозы, никомаров, ни ужей, ни ос?» Я прислонилась к бабушке Манисе. «Куда умчалась тройка, о которой пела мама?»

И тут я стала совсем засыпать, но успела ещё поду­мать: «Как хорошо, когда сенокос...»

что им не будет конца. Всем было тоскливо и неуютно. Коза Муза пряталась в сарае, куры дремали, забрав­шись под крыльцо. Даже воинственный кот Мур не охо­тился в поле на мышей, лежал на скамейке у печки и крепко спал.

Я сидела у окна и думала, как было бы сейчас хо­рошо очутиться в нашей городской квартире, включить цветной телевизор и, удобно усевшись в папином кресле, смотреть передачу «В мире животных». Я стала водить пальцем по стеклу и писать печатными буквами слово «папа».

67

— Ой как добро-то, что дождик идёт. Теперь и кар­тошка и ленок оклемаются. И хлебам, и овсам, и ого­родам радость-то какая. Всему пора была вволю води­цы напиться. Шуми-шуми, дождик, споро! После таких дождей и грибы валом из земли попрут. Вот, девчата, прояснет, пойдём по грибы. Тимошиха с Мишкой знают такие места, что грибов — лопатой греби, только успевай в кузов складывать...

Я сразу же забыла, что мне хотелось сидеть в па­пином кресле и смотреть телевизор.

— А когда прояснет? — спросила я у бабушки.— Может, и скоро. По моим приметам — должно, ско­

ро. Ветер подул в другую сторону.Бабушкина примета оказалась верной. Через день вы­

глянуло солнышко, обсохли деревья и трава. Вечером прибежал к нам Мишка и сказал, что завтра «чуть свет» идём по грибы.

Мы приготовили одежду — резиновые сапоги, брюки, курточки, платочки на голову. Бабушка принесла из кле­ти мне корзинку, а себе и маме два короба.

Когда рано-рано утром пришли Тимошиха и Мишка, мы уже собрались. Мама посмотрела на Мишкины ноги.

— А почему ты, Миша, в тапках в лес собрался?— А то в чём же?— Да нету у него сапогов, — объяснила Тимошиха. —

Всё купить собираюсь, да недосуг в раймаг сбегать.Мама ушла в горницу и вынесла Мишке новенькие

резиновые сапоги. Она их привезла бабушке, но они ей оказались малы, и мама хотела их обменять в городе на больший размер.

— Вот тебе, Миша, от нас всех дарёнка — красные сапоги. Носи на здоровье. Тебе они будут в самый раз. А ну-ка, примерь!

Мишка покраснел и отвернулся.— Совестится... Да чего уж, Мишка, бери, раз дарён­

ка! — посоветовала Тимошиха.— Одевай, одевай, Миша, — сказала бабушка Мани-

са. — Будешь трактористом, мне, взамен этих, купишь сапоги со шпорами.68

Мишка заулыбался и стал переобуваться.— Ну, робята, в добрый час!В лесу Тимошиха сказала:— Не больно-то разбегайтесь в лесу друг от дружки.

На эту поляну с кривобокой берёзой и выходите с пол­ными коробами. Да и шибко не бегайте, грибы бегунов не уважают.

Тимошиха нагнулась и срезала крепенький красного­ловик.

— А ты что, Дарька, на мой красноголовик нагля­деться не можешь? Вон у тебя какой герой напоказ выста­вился, глянь-ко направо...

Я повернула голову направо и ахнула. Встала на ко­ленки и потянула красноголового «героя» с корнем.

— Ты, Дарька, срезай грибы ножом у самой земли. Корень оставишь — ещё грибы вырастут.

Я очень радовалась, когда находила гриб. Мне все-все грибы нравились. Бабушка Маниса показывала мне ядо­витые грибы и говорила, что их трогать не надо. И ногой пинать незачем. Растёт и пусть себе растёт! И змея ядо­витая, а вот её яд лечит болезни, значит и она поль­зу людям приносит. И грибы ядовитые, а может, от них и польза какая есть...

Я ядовитые грибы не трогала и не пинала, они ведь не виноваты, что ядовитые. Зато красивые! Особенно на­рядным был мухомор. Мне встречались целые семейки красных-прекрасных мухоморов и мухоморчиков. Я даже стихотворение сочинила про мухомор:

Мухомор, мухомор,Я тебя не унесу —Ты останешься в лесу У ёлки с осиной,Мухомор красивый —Красный, блестящий,Франт настоящий!

Мама часто окликала меня — «Даша! Ау-у-у-у!» Я от­кликалась — «Ау-у-у-у!»

Мишка в своих красных сапогах убегал от нас, по­том снова оказывался рядом.

— Ты, Дарька, старые да червивые не бери, вышвы­ривай их.

69

Я и вышвыривала, если попадались червивые, и мед­ленно шла, и находила красноголовики, сыроежки и бе­лые грузди. А в одном счастливом месте полезла под лапы ёлки и вдруг увидела огромный гриб. Его светло- коричневая шляпка была такая большая, как папина су­повая тарелка. Она лихо сидела на толстой белой ноге.

— Ой, ой! Скорее посмотрите, что я нашла. Гриб-ве­ликан! Гриб-великан!

Ко мне подбежал Мишка, подошли мама с бабушкой Манисой.

Мишка шмыгнул носом и пнул еловую шишку:— Это белый гриб. Такой редко попадается...Мама залюбовалась великаном:— Только бы не червивый.Она срезала ножом кончик корня. Он был белень­

кий без единой точечки. Бабушка покачала головой:— Ой добро! Повезло тебе, внучка! Я сроду таких

грибов не находила.Каких только грибов нам не попадалось — рыжики,

опята, свинушки, чёрные грузди, сыроежки. У всех сы­роежек были белые ноги и разноцветные шляпки — ро­зовые, зелёные, жёлтые, красные... Какие модницы, эти сыроежинки!

...Уже к вечеру с полными корзинами грибов мы возвращались домой. У самой деревни нам повстречал­ся конюх Андрон.

— А нуте-ка чего нашарашили? — Он заглянул в наши корзины и коробы. — Ясное дело — с Тимошихой пошли. А она кто? Ясное дело — колдунья! Придёт в лес — дунет, плюнет, пошепчет: «Аги-баги, грибы-яги...» Грибы как по команде из земли выскакивают...

— Будет тебе, старый ворон, каркать пустое. Это ты притопнешь, присвистнешь, кони в разные стороны и раз­бегутся. «Кони рыжи, кони белы, куды лешии вас дели?» По три дни днём с огнём найти не можешь...

— Ой язва баба!Андрон взял в руки мой белый гриб-великан.— Ну, ясное дело, сам король-грибован высунулся по­

глядеть на большеглазую, а она его своими пальчика­ми — цап-царап! Неси-ко домой, раз повезло этакую чуду найти.70

Спать мы легли поздно, потому что перебирали гри­бы — «доводили их до толку>>. Потом нанизывали иглой на нитки и подвешивали у печки сушиться. Из моего «грибована» мама намариновала полную литровую банку. Она сказала, что это будет моему папе от меня дарён- ка. Грузди бабушка вымыла и залила холодной водой в деревянной кадке, она их будет солить. А красноголо­вики, лисички и опята мы зажарили на большой ско­вородке с постным маслом и луком.

Жареные грибы — это так вкусно, что ни в сказке сказать, ни пером описать!

МЫ УЕЗЖ АЕМ В ГОРОД

мамы кончился отпуск, и мы уезжаем в город. Уже всё собрали и ждём деда Андро-на, он отвезёт нас к автобусной остановке на шоссе. Ба­бушка сидит за столом, глаза у неё грустные. Я и ма­ма уговариваем бабушку Манису поехать вместе с нами в город и там всегда жить с нами. Мы уже несколь­ко дней уговариваем бабушку. Вот и сейчас мама просит:

— Поедем, мамочка. Ну что ты здесь одна останешься в пустом доме? Завьюжит, заметёт все дороги и пути. А ты — одна, будто нет у тебя родных — дочери и внучки?

А бабушка молчит. Я тоже прошу бабушку уехать вместе с нами, но она гладит мои волосы, и руки у неё вздрагивают.72

— Не томите вы моё сердце своими уговорами. Тут оно, тут прикипело на веки вечные. Нет мне на свете лучшего жилья, чем изба моя, и сладкая и горькая. Да и как же я всё это брошу — двор, козу, колхозное поле, мужнину, отцовскую да дедовские могилы? Всё от себя отринуть и ехать с вами? Вы там все по своим делам пошли, а я кругом одна, не с кем будет и словцом пере­кинуться в ваших каменных хоромах... Я и помру у вас раньше времени, раньше часа суженого.

Бабушка сняла с головы белый платок, пригладила седые волосы, собранные на затылке в узелок, вздохнула:

— Нет, детки мои дорогие, не ужиться мне в ваших каменных стенах с коврами. Тут я встану раненько — на родничок сбегаю, лицо ополосну и будто помолодею. Тут, тут мои корни, тут родимый кусок земли, тут, дев- чатки, мой Зелёный угор! Тут я и останусь и никуда не двинусь с места этого, с родины своей. Так что не серчайте на меня, старуху. Поезжайте сами и живите спокойно и счастливо. А на лето опять ко мне пожалуй­те, на свежий воздух, на вольное приволье.

— А как заболеешь? — спрашивает мама.— Эка беда! Тимошиха рядом, она травами на ноги

поставит, когда простуда, ломота какая. А уж навалит­ся болезнь такая, что на тот свет прибирает, что поде­лаешь. Ни за одной, самой крепкой стеной человеку от своего конца не укрыться. А пока не дюже и баливала — бог миловал.

Под окном затарахтела телега, это подъехал дед Андрон.

— Эх, ех, ех, родимый, — кричал он на маленького гнедого конька. Рядом с Андроном сидел Мишка. Дед Андрон привязал конька к городьбе и вошёл в избу.

— Ну которых тут господов городских надо везть к автобусу? Это тебя, что ли, большеглазая?

— Меня и маму. А бабушка не хочет с нами ехать.— И правильно делает, — говорит дед Андрон. — Что

ей, тут плохо с нами живётся? Мы её не обижаем. И дро­вишек к зиме подвезём и печь переклали заново. Пускай топит и греется всю зиму — лежит на печи да ест кала­чи, картоху в кисель макает да горя не знает. — Дед

73

Андрон закурил и пустил такой дым, что сразу же за­хотелось кашлять. — Не сумлевайтесь, в обиду мы её не дадим. Она у нас кадра старая, опять же — вдова сол­датская. Вот и мамка твоя зря в город едет. Скоро надо будет лён дёргать, в снопы вязать, в суслоны ста­вить. Картоху копать. Ох и дел у нас в колхозе к осе­ни, пожалуй, поболе, чем у министра...

— Так маме же оставаться больше нельзя. Она детей должна учить в своей школе и варить нам с папой обе­ды, — объяснила я Андрону.

— Ох ты! — хлопает он себя по колену. — Тогда я вот покурю на дорожку и тронемся.

Пришла и Тимошиха попрощаться с нами. Я позвала в избу Мишку. Мы все уселись за столом. Бабушка Ма- ниса налила в стаканы деда Андрона и Тимошихи крас­ного вина, а мне, маме и Мишке — хлебного кваса. Мы едим ещё горячий мягкий пирог с грибами и сметаной и запиваем квасом.

— Ну по коням, мужики! — командует дед Андрон и первым выходит из избы.

Бабушка позвала меня в горницу по секрету. Она доста­ла из-под подушки узелок и протянула его мне.

— Возьми, Дашутка, от меня дарёнку. Отдаю я тебе царь-полотенце, чтоб помнила бабушку свою. Не забудь, внучка, и то, как лён цветёт, как родник да коклюшки серебряные перезвоны ведут. Помни, как тебя бабушка в баньке нашей деревенской берёзовым веничком парила- похлёстывала да приговаривала: «Сноровки в руки, разу­ма-памяти в головушку твою, доброты в сердечко твоё!» Береги, Дашутка, полотенце, храни нашу родовую память. Оно всегда будет родиной пахнуть, жить тебе помогать...

Я знала, как бабушка дорожила царь-полотенцем, и вот она его отдаёт мне. Я крепко-крепко, как только могла, обняла бабушку и поцеловала.

— Большеглазая! — крикнул со двора дед Андрон.Мы с мамой сели на телегу. Мишка пристроился тоже,

он поехал нас проводить. Бабушка Маниса и Тимошиха шли за телегой и махали нам руками. Я хотела гром­ко крикнуть: «Бабушка! Приезжай к нам на Новый74

год!» — но в горле у меня что-то сдавило. Я уткнулась в мамино плечо и заплакала.

— Это ничего-о-о, — обернулся дед Андрон. — Это ладно-о-о! Эх-ех-ех, — погрозил он коньку, размахивая кнутом, и телега наша быстро покатилась мимо льня­ного поля, мимо бабушкиного лазоревого океана.

СОДЕРЖАНИЕМаниса Федотовна

3Мишка-сатанёнок

10Лебеда-беда

15Спасите от Лебеды-беды

23Зелёный угор

31Царь-полотенце

39Я — плетея

45Чудодейка

50Мой дедушка был солдатом

56Пришло время косить

61По грибы

67Мы уезжаем в город

72

Медведская А. Б.М91 Дарёнки. [Для детей дошкол. возраста].— Архангельск: Сев.-Зап. кн.

изд-во, 1985.— 76 с., илл.

Книжка А. Б. Медведской учит маленького читателя любви к род­ной земле и людям, добру, справедливости, трудолюбию.

4803010102 М М157(03)—85 Без объявления Р2

(6) Северо-Западное книжное издательство, 1985 г.